Капитан Пертиньяс застыл как вкопанный, словно в его уме, время от времени теряющем ясность — а такое происходило уже несколько недель, — мелькнула догадка о том, что мучитель его использовал, выудив у него сведения, которые собирался при случае использовать.
Он ничего не сказал. Не произнес больше ни слова, но ближе к вечеру Оберлус, который читал на вершине своей скалы, периодически шпионя за пленниками с помощью подзорной трубы, заметил согбенную фигуру старика, с трудом взбирающегося по пологому склону, который вел к утесам, высящимся с наветренной стороны острова.
Старый капитан достиг вершины в трехстах метрах от того места, где находился Оберлус; он долго смотрел на море, нежно лизавшее камни, оставленные на виду отливом, наконец глубоко вздохнул и решительно шагнул в пропасть.
Оберлус наблюдал, как Алонсо Пертиньяс перевернулся в воздухе и вслед за этим с глухим звуком ударился об обнажившиеся подводные камни. Затем навел на него подзорную трубу, убедившись, что тот умер мгновенно, сломав позвоночник.
Наблюдая за тем, как волны играют с безжизненным телом, прежде чем утащить его в открытое море, он подумал о том, что Бог неожиданно покинул капитана, или же новое чувство вины, еще более сильное, чем предыдущее, сделало его существование невыносимым.
Он обвел взглядом остров — красивый, пустынный и тихий в теплый экваториальный вечер, — удовлетворенно улыбнулся при виде этой картины и вновь погрузился в чтение.
Он добился значительных успехов и все реже читал по слогам.
Двух подданных было мало, даже для такого крохотного королевства, как остров Худ, и его повелитель, кажется, быстро это понял.
Ему нужны были люди, чтобы самому не пришлось опять работать — обрабатывать землю, ловить рыбу, готовить пищу или чинить водосборники. Это помешало бы ему посвящать все время тому, чем он действительно хотел заниматься, то есть читать, учиться, вглядываться в каждую деталь окружающего мира.
Корабли, которые вставали на якорь вблизи острова — фелюга, по всем признакам с командой пиратов, и величественный военный корабль с более чем шестьюдесятью пушками, — не предоставили ему никакой возможности захватить новых пленников; напротив, вынудили прятаться и прятать своих людей все время пребывания в его водах.
Оба корабля воспользовались стоянкой, чтобы загрузиться наземными игуанами и черепахами, и он с беспокойством заметил, что численность последних начала угрожающе уменьшаться. От нескольких сотен черепах, ползавших по острову, когда он здесь высадился, за какие-то пять лет осталось не больше трех десятков, укрывшихся в самых недоступных оврагах на западе.
Игуаны размножались быстро, и их число никогда бы не сократилось, а вот с черепахами дело обстояло по-другому: их жизненный цикл был медленным и очень сложным, потому что примерно лишь одно яйцо из десяти тысяч, откладываемых самками, впоследствии превращалось во взрослое животное.
Некоторые капитаны сделали открытие, что черепаший жир ценится гораздо больше и приносит больше дохода, чем китовый, да к тому же панцирь используется для изготовления украшений, и архипелаг с течением времени посещали все больше кораблей — уже не за тем, чтобы запастись свежим мясом для длительного плавания, а чтобы загрузиться прибыльным товаром.
Оберлус знал, что может бесконечно питаться игуанами, рыбой и овощами со своих огородов, но черепашье мясо с самого начала было для него основным продуктом питания, и его всерьез беспокоило то, что однажды он может ощутить его недостаток. Действительно, черепахи с Худа, панцирь которых отличался от панциря черепах с других островов архипелага, полностью вымерли в результате истребления еще до конца того же столетия, и сам же Оберлус явился основным виновником их исчезновения.
Вот почему он под угрозой сурового наказания запретил убивать черепах Мендосе и норвежцу, лишив их возможности есть черепашье мясо, и спрятал значительную часть уцелевших черепах в большой пещере, тем самым превратив ее в хранилище живых существ, которые практически не нуждались в уходе и корме, возложив ответственность за их численность и сохранность на чилийца.
Себастьян Мендоса был одержим мыслью о побеге, и с этой целью он начал припрятывать деревянные обломки, выносимые морем на восточный берег, лелея надежду на то, что однажды он окажется в состоянии соорудить плот, выйти в море и через шесть или семь дней добраться до какого-нибудь из остальных островов архипелага.
Правда, проходив на разных судах в этих широтах больше пятнадцати лет, Себастьян Мендоса знал не понаслышке, что сильное течение, берущее начало у американских берегов, неизбежно отнесет его на запад. Поэтому, если ему не удастся сразу же подойти к острову Чарлза или к южной оконечности Альбемарле, это течение вынесет его в Тихий океан; в таком случае пройдут месяцы, прежде чем он увидит землю на горизонте. Существовала опасность угодить к диким племенам людоедов Новой Гвинеи или Меланезии, если, конечно, ему каким-либо чудом удастся к тому времени сохранить жизнь.
Шлюпка с веслами и парусом — вот что ему требовалось, чтобы выбраться с Худа, но он не смел даже мечтать о ней, не подозревая о том, что его палач Игуана Оберлус спрятал вельбот, спущенный с «Марии Александры», в небольшой бухте с подветренной стороны острова.
На суровом, скалистом и бедном растительностью острове было недостаточно укромных мест в непосредственной близости к морю, поэтому Оберлус избрал самый простой выход — потопил шлюпку, нагрузив ее камнями, в неглубоком и защищенном месте, ровно в пяти метрах от границы, которой достигали волны во время отлива. Никто не стал бы там ее искать и не смог бы случайно ее обнаружить. А он знал, что стоит только зайти в воду, выгрузить камни и поднять лодку на поверхность — и она окажется в его распоряжении. Это была крепкая, надежная и быстроходная китобойная шлюпка, способная вместить восемь гребцов, рулевого и гарпунщика, одна из тех славных лодок, в каких он много раз гнался в открытом море за китами или какую с бешеной скоростью тащило за собой гигантское животное — когда оно чувствовало себя раненным и отчаянно пыталось ускользнуть от смерти.
— Вон он, пыхтит!
В ушах Оберлуса еще звучал возбужденный крик впередсмотрящего, указывающего рукой туда, где огромный кит показался на поверхности, и это был, несомненно, самый радостный и чудесный крик на свете — единственная фраза, которая когда-либо вызывала отклик в его душе, поскольку, начиная с того момента, когда капитан командовал: «Шлюпки на воду!» — и он тут же спрыгивал на нос первой лодки, коснувшейся воды, Игуана Оберлус уже не был самым отвратительным уродом, бороздившим моря, а превращался в самого лучшего, самого храброго, хитрого и меткого из всех гарпунщиков Тихого океана.
Он метал гарпун с силой стальной пружины, которая, вибрируя, распрямлялась, после того как в течение трех месяцев была сжата, сопровождая выброс коротким и отрывистым вскриком, словно удваивавшим мощность броска, — и немедленно отскакивал назад, чтобы дать возможность длинному канату свободно разматываться во время преследования раненого животного, неистово стремившегося уйти в глубину.
