— Не беги, не беги, успеется, — проворчал он. — Думаешь, Шогер больно жалует незваных гостей? Га! Смотри, как бы тебя оттуда вперед ногами не вынесли. Га!
А про себя добавил: «Чудной народ, бестолковый. Сам на смерть бежит. Га!»
— А что, как я сейчас возьму и шлепну тебя? — сказал конвоир, поправляя сползавшую винтовку. — Вам запрещается ходить по улицам после шести вечера.
Авраам Липман по-прежнему делал вид, что не слышит, но потом обернулся и сказал чуть осипшим, задыхающимся голосом:
— Я не могу тебе ответить, потому что нам запрещено разговаривать с неевреями на улице.
— Га! Старый черт, — ругнулся конвоир и вытер пот рукавом зеленого кителя.
Они шли вдвоем, часто спотыкаясь. Лимпан все спешил и спешил, а конвоир старался не отставать и плелся за ним то быстрей, то медленней, время от времени ругаясь.
Возможно, был конец славного осеннего дня, возможно, где-то душисто пахли цветы, быстро текла река, собирая вечернюю мглу на своей спине, но все это было далеко, а тут, здесь, по мостовой семенил Авраам Липман, плелся по тротуару полицай, и перед ними за высоким забором красовался дом Шогера — небольшая двухэтажная вилла со свежевыкрашенными стенами и черепичной крышей.
У калитки Липман остановился перевести дух.
Наконец-то и конвоир смог отдышаться.
Они позвонили, но никто не отозвался. Толкнули калитку и пошли, теперь уже не спеша, по выложенной цементными плитками дорожке, обсаженной прямоугольной живой изгородью.
Дверь открыл часовой.
— Меня прислал юденрат, — сказал Липман.
Часовой ушел, потом вернулся и показал комнату, где, по-видимому, находился Шогер. Липман был здесь однажды, он знал эту комнату и, не раздумывая, уверенно шагнул к высокой двустворчатой двери с блестящей бронзовой ручкой.
Полицай остался в коридоре, предпочитая не соваться Шогеру на глаза, а Липман вошел и притворил за собой тяжелую дверь.
Высокая просторная комната была обставлена мебелью орехового дерева.
Мебель Шогеру делали лучшие мастера гетто.
«За что мы поднесли ему эту мебель? — напряженно думал Липман. — Мы много дарили ему но мебель…»
Он поморщил лоб и наконец вспомнил.
«За Эстонию… Да, да, за Эстонию. Он хотел отправить часть работоспособных мужчин в какой-то эстонский лагерь. Мы поднесли ему ореховый гарнитур, и он никого не тронул. Да, за Эстонию…»
Вдоль стены с тремя высокими окнами стоял длинный стол, инкрустированный светлыми и темными клетками. Десять шахматных досок. Светлая клеточка из бука, темная — красного дерева, светлая — из бука, темная — красного дерева.
«Этот стол мы подарили ему позже, — вспомнил Липман. — Да, позже, когда он решил уменьшить рацион. Он хотел срезать чуть ли не половину, а урезал не так уж много».
За столом сидели пятеро офицеров при штабе Розенберга. Нагнувшись, они напряженно вглядывались в расставленные перед ними фигуры. Шогер расхаживал по другую сторону стола, переходил от одного офицера к другому и, улыбаясь, переставлял фигуры. Он давал сеанс одновременной игры на пяти досках.
Когда дверь открылась и снова закрылась, Шогер повернул голову.
Он смотрел не на Липмана, а на его старый, замусоленный картуз.
Липман мгновение поколебался, но картуза не снял.
Первый раз, когда Липман не снял шапку, Шогер приказал дать ему десять плетей. Плеть — кожаный кнут со стальной проволокой внутри.
— Таков наш обычай, — ответил Липман. — Я не могу иначе.
Когда Липман не обнажил голову во второй раз, Шогер велел всыпать пятнадцать горячих. Той же плетью.
— Таков наш… обычай, — ответил Липман. — Не могу иначе.
В третий раз Шогер назначил двадцать и сам отсчитывал удары.
Когда Липман поднялся со скамьи, он ответил Шогеру:
— Такой… у нас… обычай… Иначе не могу.
Тогда Шогер отсчитал еще пять плетей, хмыкнул и ушел.
Да, теперь он снова смотрел на картуз Липмана. Липман на миг поколебался, но картуза не снял, и Шогер ничего не сказал.
Шогер переставил фигуры, словно это были не шахматы, а детские игрушки. Он с улыбкой шагал от партнера к партнеру, делал ходы, почти не думая, и тем не менее его противники сдавались один за другим.
Шогер поблагодарил офицеров, они щелкнули каблуками и вышли.
Тогда он сел на стол, на одну из шахматных досок, первую или десятую, на маленькие квадратики, светлые — из бука, темные — красного дерева, и посмотрел на Липмана.
— Можешь подойти ближе, — сказал он.
Липман подошел.
— Вот ведь сукины дети, — продолжал Шогер. — Ни один не выиграл.
— Ни один, — повторил за ним Липман.
— Ты видел, как я их разделал? Видел, как они сдавались? Майн готт! А ведь один мог даже выиграть, тот, что сидел посередине. Ты его знаешь?
— Нет, не знаю.
— Он мог выиграть, но надо было жертвовать королеву, а он струсил. Ха-ха-ха!.. Ты знаешь, что я тебе скажу, Липман? Тот, кто хочет играть в шахматы, должен иметь еврейскую голову.
Он захохотал еще громче.
— У меня, как видно, еврейская голова. А, Липман? Как ты думаешь?
Липман молча отвел глаза.
Шогер посмотрел на старый, поношенный картуз, козырек которого не закрывал сбежавшихся возле глаз морщинок, и сказал:
— Я знал, что вы явитесь сегодня. Ты пришел сам или тебя прислал юденрат?
— Меня прислал юденрат.
— Господин комендант! — прикрикнул Шогер.
— …господин комендант.
— Чего же ты хочешь от меня?
— Я хочу просить вас, чтобы не увозили детей, господин комендант.
— Мы отвезем их неподалеку, в детский дом, — ответил Шогер. — Там им будет лучше. Там они будут сыты, одеты, так что вы можете не беспокоиться.
— Совет хочет, чтобы дети остались в гетто. Совет просит вас не увозить детей, пусть живут с родителями, господин комендант.
Шогер молчал, и Липман добавил:
— Люди верят, что вы оставите нам детей, господин комендант. И мы для вас что-нибудь сделаем…
— Что вы сделаете? — перебил Шогер. — Что еще вы можете сделать? У меня есть все, мне ничего не надо.
— Мы сделаем…
— Липман… Ты уж лучше помалкивай, не проси. Я все равно увезу детей. Ты знаешь, о чем я думаю? Я сейчас думаю совсем о другом. Я знал, что вы явитесь сегодня, но не думал, что пришлют тебя. Я рассчитывал, что ко мне пожалует Мирский. Очень люблю смешить его, этого вашего Мирского. Борода у него совсем седая, лишь там и сям черные клочья. Стоит выдернуть несколько черных волосков, и он начинает смеяться прямо в глаза, этот Мирский.
