— Я плохо себя чувствую, — отвечаю я. — Мне надо отдохнуть.
— Только на минуту.
— Я же сказал, мне надо отдохнуть.
Он смотрит на меня, и в его лице появляется что-то похожее на мольбу.
— Тристан, я тебя очень прошу. Это важно.
Я вздыхаю и кое-как поднимаюсь на ноги. Бог свидетель, я не могу ни в чем отказать Уиллу.
— Ну что такое? — спрашиваю я.
— Не здесь. Давай отойдем, пожалуйста.
Он не ждет моего согласия, поворачивается и идет прочь; меня это бесит до чрезвычайности, но я тем не менее следую за ним. Он идет не к новому тыльному окопу, а дальше по линии — туда, где лежат в ряд несколько носилок и тела на них накрыты шинелями с головой.
Под одной из шинелей — Тейлор: двенадцать — восемь.
— Ну что? — спрашиваю я, когда Уилл останавливается и поворачивается ко мне. — Что у тебя такое?
— Я говорил со стариком.
— С Клейтоном?
— Да.
— О чем?
— А то ты не знаешь о чем.
Я смотрю на него, не понимая. Не мог же он признаться в том, что мы с ним делали наедине? Нас обоих отправят под трибунал. Разве что он хочет свалить все на меня, чтобы меня убрали из полка? Он видит недоверие у меня на лице и чуть краснеет, качая головой, чтобы развеять мое заблуждение.
— Про того немецкого мальчика. Про то, что сделал с ним Милтон.
Я киваю:
— Ах, это.
— Да, это. Это было хладнокровное убийство, ты же сам видел.
Я снова вздыхаю. Меня удивляет, что он поднял эту тему. Я думал, что дело кончено и забыто.
— Возможно, — говорю я наконец. — Да, наверное, так.
— Послушай, какое там «наверное»! Этот юноша, совсем мальчик, был военнопленным. И Милтон его застрелил. Хотя он нам никак не угрожал.
— Уилл, ну конечно, это было неправильно. Но такое случается. Я видывал и похуже. И ты тоже. — Я выдавливаю из себя горький смешок и показываю взглядом на окружающие нас тела. — Я тебя умоляю. Посмотри кругом. Одним больше, одним меньше — кого это волнует?
— Меня волнует. И тебя тоже. Тристан, я тебя знаю. Ты ведь чувствуешь разницу между добром и злом, правда?
Я делаю каменное лицо и смотрю на него. Меня бесит, что он якобы читает у меня в душе — после всего, что я от него вынес.
— Уилл, чего ты хочешь? — спрашиваю я наконец, устало проводя тыльной стороной ладони по глазам. Голос у меня тоже усталый. — Скажи, чего тебе от меня надо.
— Я хочу, чтобы ты подтвердил мой рассказ. Нет, не так. Я хочу, чтобы ты просто описал сержанту Клейтону, что произошло. Всю правду, как есть.
— Зачем? — растерянно переспрашиваю я. — Ты же сам только что сказал, что ты к нему уже ходил.
— Он отказывается мне верить. Говорит, что ни один английский солдат так не поступил бы. Он вызвал Милтона и Эттлинга, и они оба все отрицают. Они подтверждают, что мы нашли в окопе немецкого мальчика, но говорят, что он пытался нас атаковать и у Милтона не было другого выхода, как застрелить его ради самозащиты.
— Они это говорят? — Я удивлен и в то же время не удивлен.
— Я хочу обратиться к генералу Филдингу, — продолжает Уилл. — Но Клейтон говорит, что об этом и речи быть не может, если у меня нет свидетелей. Я сказал ему, что ты все видел.
— Госсподи, — шиплю я. — Зачем ты меня в это втягиваешь?
— Потому что ты там был, — восклицает Уилл. — Боже мой, ну почему это вообще нужно объяснять? Так поддержишь ты меня или нет?
Подумав, я качаю головой:
— Не хочу в это впутываться.
— Ты уже в это впутан.
— Ну так оставь меня в покое, и все. Все-таки наглости тебе не занимать. В чем, в чем, а в этом тебе не откажешь.
Он разглядывает меня, хмурясь и чуть склонив голову набок.
— А это еще что значит?
— Ты прекрасно знаешь что, — говорю я.
— Господи Исусе! Тристан! То есть ты оскорблен в своих нежных чувствах и потому намерен лгать, чтобы поддержать Милтона? Решил сквитаться со мной, так, что ли?
— Нет, — я мотаю головой, — ничего подобного. Почему ты все время искажаешь мои слова? Я сказал, что, с одной стороны, я не хочу впутываться в это дело, потому что идет война; одним мертвым солдатом больше, одним меньше — по большому счету все едино. А с другой стороны…
— Одним мертвым… — перебивает он, явно потрясенный моей черствостью; впрочем, я и сам был потрясен собственными словами.
— А с другой стороны, раз уж ты наконец удостоил меня разговором, слушай: я не желаю иметь с тобой ничего общего. Ты понял? Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое. Ясно тебе?
Несколько секунд мы оба молчим. Я знаю, что мы подошли к развилке. Уилл может разозлиться на меня — или раскаяться. К моему удивлению, он выбирает второй вариант.
— Прости меня, Тристан, — говорит он. И чуть погромче: — Я прошу у тебя прощения. Слышишь?
— Ты просишь у меня прощения, — повторяю я, качая головой.
— Тристан, неужели ты не видишь, как мне трудно? Почему тебе непременно нужны драмы? Неужели нельзя просто… ну… просто быть друзьями, когда нам одиноко, и обычными солдатами, как все, все остальное время?
— «Друзьями»? — повторяю я и едва не начинаю хохотать. — У тебя это так называется?
— Потише, ради бога, — шикает он, нервно оглядываясь. — Кто-нибудь услышит.
Я вижу, что мои слова выбили его из колеи. Он, кажется, хочет что-то сказать в ответ, делает шаг ко мне, поднимает руку, желая коснуться моего лица, но передумывает и отступает, словно мы едва знакомы.
— Я хочу, чтобы ты пошел со мной. Мы прямо сейчас пойдем к сержанту Клейтону, и ты расскажешь ему в точности, что произошло с немецким мальчиком. Мы подадим рапорт и будем настаивать, чтобы дело передали на рассмотрение генералу Филдингу.
— Не пойду, — прямо говорю я.
— Ты понимаешь, что в этом случае дело закрыто и Милтону все сойдет с рук?
— Да. Но мне все равно.
Он смотрит на меня долгим, жестким взглядом, и когда снова открывает рот, то голос у него тихий и усталый:
— И это твое последнее слово?
— Да.
— Ладно, — говорит он. — Тогда у меня не остается выбора.
С этими словами он снимает с плеча винтовку, открывает магазин, высыпает патроны в грязь и кладет винтовку на землю перед собой.
Поворачивается и идет прочь.
От непопулярности мнений
Норидж, 16 сентября 1919 года
