— Я сказал, наши койки в Олдершоте стояли рядом, вот и все. Слушайте, вы мне расскажете, что с ним случилось, или нет?
— Потише, Сэдлер, — осаживает меня Уэллс. — Не забывайтесь.
— Простите, сэр. — Я провожу рукой по глазам. — Я только хотел спросить. Нельзя же… не можем же мы потерять еще одного человека. Полк…
Я говорю запинаясь.
— Разумеется, нет. Сержант Клейтон объяснил Бэнкрофту, что у него нет выбора, он должен драться, но Бэнкрофт объявил, что больше не верит в моральную правоту этой войны и что, по его мнению, тактические действия нашей армии идут вразрез с общественным благом и христианскими заповедями. Скажите, Сэдлер, он раньше не проявлял религиозного фанатизма? Я просто хочу понять, откуда вдруг такая совестливость.
— У него отец священник. Впрочем, Бэнкрофт обычно не распространялся на религиозные темы.
— Ну, в любом случае это ему не поможет. Сержант Клейтон объяснил ему, что на фронте он уже не может претендовать на статус отказника по идейным соображениям. Слишком поздно. Прежде всего, тут нет трибунала, который должен рассматривать его дело. Он знал, на что подписывался, а если отказывается воевать, то у нас не остается другого выхода. Вам известно, Сэдлер, как мы обязаны поступить. Не буду вам рассказывать, что мы делаем с собирателями перышек.
Я сглатываю. У меня страшно колотится сердце.
— Не собираетесь же вы послать его наверх? Таскать носилки?
— Хотели, — отвечает Уэллс, пожимая плечами, словно говорит о чем-то само собой разумеющемся. — Но Бэнкрофт даже на это не согласился. Он пошел ва-банк. Объявил себя абсолютистом.
— Простите, сэр?
— Абсолютистом, — повторяет Уэллс. — Вы не знаете этого слова?
— Нет, сэр.
— Это следующий шаг после отказа по идейным соображениям. Большинство отказников не желают воевать, убивать и все такое прочее, но готовы помогать другими способами — более человечными, по их мнению. Они работают санитарами в госпиталях, помощниками в штабах и прочее. Да, они ужасные трусы, но хоть что-то делают, пока мы тут рискуем своей шкурой.
— А абсолютисты? — спрашиваю я.
— Это, Сэдлер, самая крайность. Они не желают вообще никак помогать нашей стороне. Ни драться на фронте, ни делать что-то для тех, кто дерется, ни работать в госпиталях, ни таскать раненых. Вообще ничего не желают делать, кроме как сидеть на заднице и жаловаться, что эта война несправедливая. Это самый край, Сэдлер, вот что я вам скажу. Трусость высшего порядка.
— Уилл не трус, — тихо говорю я, чувствуя, как сжимаются мои кулаки под столом.
— Еще и какой, — отвечает Уэллс. — Чудовищный трус. В общем, он зарегистрировал свой отказ, так что теперь осталось только решить, что с ним делать.
— А где же он сейчас? — спрашиваю я. — Его отправили в Англию?
— Чтобы устроить ему удобную жизнь? Еще чего не хватало.
— Но наверное, если его туда отправят, то там посадят в тюрьму. А уж в тюрьме ему вряд ли будет удобно.
— В самом деле? (Я, кажется, его не убедил.) Вспомните свои слова в следующий раз, когда будете ползти на брюхе по ничьей земле, и пули будут свистеть у вас над головой, и вы будете гадать, какая из них вас найдет, как другая пуля только что нашла Мартина Моуди. Думаю, тогда пара лет в Стрейнджуэйз покажется вам светлым раем.
— Значит, он в Стрейнджуэйз? — спрашиваю я. Сердце ноет при мысли, что я его больше не увижу, что мы с Уиллом, совсем как тогда с Питером, расстались врагами и я могу погибнуть без примирения.
— Нет, пока нет, — отвечает Уэллс. — Он еще здесь, в лагере. Его заперли по приказу сержанта Клейтона. Решение военно-полевого суда.
— Но заседания суда ведь еще не было?
— Нам тут не нужно никаких заседаний, Сэдлер, вы же знаете. Если бы он бросил оружие в пылу битвы, его тут же расстреляла бы военная полиция. За трусость. Но в ближайшие двадцать четыре часа ожидается большое наступление, и я полагаю, что до тех пор он одумается. Если он согласится воевать дальше, все будет позабыто. Во всяком случае, на время. Может быть, потом ему все равно придется отвечать, но по крайней мере он останется в живых и сможет рассказать свою версию происшедшего. Ему повезло, если вдуматься. Сейчас все до единого либо наступают, либо строят новые укрепления. Если бы не это, его давно бы уже расстреляли. Но нет, мы его пока подержим под замком, а когда начнется, пошлем на поле боя. Он, конечно, говорит красивые слова о том, что больше не возьмет в руки оружие, но мы это из него вовремя выбьем. Помяните мои слова.
Я киваю, но ничего не говорю. Мне кажется, стоит Уиллу Бэнкрофту что-нибудь втемяшить себе в голову — и это уже никто из него не выбьет. Мне хочется так и сказать, но я молчу. Уэллс допивает чай и встает.
— Ну что ж, пора обратно в строй, — говорит он. — Сэдлер, вы идете?
— Нет еще, сэр.
— Ну тогда ладно. — Он идет прочь, но вдруг поворачивается и смотрит на меня, снова прищурившись. — Точно вы с Бэнкрофтом не друзья? Я всегда думал, что вы с ним не разлей вода.
— У нас койки были рядом, — отвечаю я, не в силах глядеть ему в глаза. — Вот и все. На самом деле мы едва знакомы.
* * *
Я страшно удивляюсь, когда назавтра вижу Уилла — он сидит один в заброшенном одиночном окопе недалеко от командирского блиндажа. Небритый и бледный, он растерянно ковыряет землю носком сапога. Я смотрю на него, не выдавая своего присутствия, — хочу понять, изменился ли он с тех пор, как совершил судьбоносный шаг. Проходит несколько минут, и вдруг он резко поднимает голову, но тут же расслабляется, видя, что это всего лишь я.
— Ты на свободе, — говорю я, подходя к нему. Я не теряю время на приветствия, хотя мы давно не виделись. — Я считал, ты сидишь где-то под замком.
— Так и есть. Думаю, меня скоро отведут обратно. Но там сейчас какое-то совещание, и, наверное, они не желают, чтобы я слышал, о чем они будут говорить. Капрал Уэллс велел мне ждать тут, пока за мной кто-нибудь не придет.
— И они тебе доверяют? Не боятся, что ты сбежишь?
— Тристан, ну сам подумай, куда я побегу? — Он улыбается и оглядывается вокруг. В его словах есть резон: действительно, бежать отсюда некуда. — У тебя случайно закурить не найдется? У меня все отобрали.
Я роюсь в карманах шинели и протягиваю ему сигарету. Он быстро зажигает ее и на миг прикрывает глаза, втягивая первую порцию никотина.
— Очень тяжко приходится? — спрашиваю я.
— Ты о чем? — Он открывает глаза и снова смотрит на меня.
— Ну, сидеть взаперти. Уэллс мне сказал, что с тобой случилось. Наверное, они с тобой плохо обращаются.
Он отводит глаза.
— Да нет. По большей части они меня не трогают. Приносят мне еду, водят в уборную. Ты не поверишь, там даже койка есть. Гораздо комфортабельней, чем гнить в окопах, уж это точно.
