Мужчины расхохотались и принялись трясти папину руку. На прощанье они выстроились в ряд, напомнив Бруно оловянных солдатиков, и их руки взметнулись в том самом приветствии, которому отец учил сына: резко поднять вверх раскрытую ладонь с прижатым большим пальцем и прокричать два слова. Бруно знал, что, когда к тебе обращаются с этими словами, нужно отвечать тем же, — отец и этому его научил. Потом гости ушли, а папа вернулся к себе в кабинет, куда для Бруно «вход был воспрещен круглые сутки и заруби себе на носу».
Медленно спустившись по лестнице, Бруно застыл в нерешительности перед дверью в кабинет. Ему было грустно оттого, что за все время, что они здесь находятся, отец не пришел к нему поздороваться. Такое и раньше бывало, и тогда Бруно говорили, что папа очень занят и его нельзя беспокоить всякими глупостями вроде желания поздороваться. Но теперь, когда военные ушли, Бруно подумал, что ничего страшного не произойдет, если он постучится в дверь.
В Берлине его допускали в кабинет отца всего раза два-три за всю жизнь, и обычно причиной тому было его дурное поведение, а следовательно, и настоятельная необходимость серьезно с ним поговорить. Правило, касавшееся кабинета отца, было одним из самых важных правил, усвоенных Бруно, и он был не настолько глуп, чтобы вообразить, будто в Аж-Выси оно не действует. Но поскольку он не видел отца уже почти неделю, Бруно решил, что никто не станет возражать, если он постучится.
Он осторожно стукнул в дверь. Дважды и очень тихо.
Либо отец не услышал, либо стук прозвучал недостаточно громко, но дверь Бруно не открыли. Тогда он стукнул погромче, и сразу же из кабинета донесся раскатистый голос: «Войдите!»
Бруно повернул дверную ручку, переступил порог и замер в привычной позе: глаза широко раскрыты, рот сложен буквой О, руки разведены. Во всем остальном доме было темновато, мрачновато и совершенно нечего исследовать, но только не в этой комнате. Прежде всего, здесь был высокий потолок, а в ковре, лежавшем на полу, Бруно мог бы утонуть. Стен почти не было видно, их заслоняли темные полки красного дерева, заставленные книгами, точно как в библиотеке их берлинского дома. Стены напротив, можно сказать, и не существовало вовсе, вместо нее зияли два огромных окна, выходивших в сад, — вот где, наверное, хорошо сидеть, погрузившись в кресло, и любоваться видом. А посреди всего этого за массивным дубовым столом восседал отец. Когда Бруно вошел, он оторвался от бумаг и широко улыбнулся.
— Бруно. — Отец встал из-за стола и по-мужски пожал сыну руку. Папа был не из тех, кто обнимается, не то что мама или бабушка, которые тискали Бруно даже слишком часто, немного смущая мальчика и в придачу сопровождая объятия слюнявыми поцелуями. — Сынок, — добавил отец, помолчав.
— Здравствуй, папа, — тихо поздоровался Бруно, сраженный великолепием комнаты.
— Я как раз собирался подняться к тебе, честное слово, — сказал отец. — Мне надо было лишь закончить совещание и написать письмо. Как вы добрались?
— Хорошо, папа.
— Ты помогал маме и сестре собирать вещи?
— Да, папа.
— Тогда я горжусь тобой, — одобрительно произнес отец. — Присаживайся, не стесняйся.
Он указал на просторное кресло перед письменным столом, и когда Бруно забрался в него, его ноги слегка не доставали до пола. Отец же, вернувшись на свое место, воззрился на сына. Оба молчали. Первым тишину нарушил отец:
— Итак, что ты думаешь?
— Что я думаю? — переспросил Бруно. — О чем?
— О твоем новом доме. Он тебе нравится?
— Нет, — поторопился ответить Бруно. Замешкайся он хоть на секундочку, и у него не хватило бы смелости сказать то, что он на самом деле думает. — По-моему, нам нужно вернуться домой, — отважно закончил он.
Отец по-прежнему улыбался; правда, может быть, уже не столь широко. Он опустил глаза на бумаги, лежавшие перед ним на письменном столе, словно хотел собраться с мыслями, прежде чем продолжить разговор, но очень скоро опять посмотрел на сына.
— Но мы дома, Бруно, — мягко произнес он. — Аж-Высь и есть наш новый дом.
— А когда мы сможем вернуться в Берлин? — От слов отца у Бруно сжалось сердце. — Там намного лучше.
— Ну, ну. — Отец явно не желал обсуждать возвращение в Берлин. — Давай не будем это обсуждать. Ведь дом — не просто улица, или город, или даже здание, сложенное из кирпичей и извести. Дом там, где находится твоя семья, верно?
— Да, но…
— А наша семья здесь, в Аж-Выси. Ergo, это наш дом.
Бруно не знал, что означает ergo, но ему и не нужно было знать, потому что он уже сообразил, как по-умному ответить отцу.
— Но дедушка и бабушка остались в Берлине, — сказал он. — А они ведь тоже наша семья. Значит, это не может быть нашим домом.
Отец задумался, склонив голову набок. Прошло немало времени, прежде чем он снова заговорил.
— Да, Бруно, это так. Но ты, я, мама и Гретель — самые важные люди в нашей семье. И мы четверо отныне живем здесь, в Аж-Выси… И не надо так расстраиваться! (Вид у Бруно был и впрямь очень расстроенный.) Ты даже не успел осмотреться вокруг. Весьма вероятно, что тебе здесь понравится.
— Не понравится, — угрюмо ответил Бруно.
— Послушай… — В голосе отца послышались усталые нотки.
— Карла здесь нет, и Даниэля, и Мартина, и никаких других домов поблизости, и лотков с овощами и фруктами, нет улиц и кафе со столиками на тротуаре, и некому беспрерывно толкать тебя в субботний день.
— Бруно, иногда жизненные обстоятельства не оставляют нам выбора, вынуждая делать то, что нам, возможно, не по душе. — Бруно понял, что их разговор начинает надоедать отцу. — И боюсь, мы оказались именно в таких обстоятельствах. У меня новая работа. Важная работа. Важная для нашей страны. Важная для Фурора. Когда-нибудь ты поймешь.
— Я хочу домой. — Бруно почувствовал, как на глаза набегают слезы. Он хотел лишь одного: чтобы отец уразумел наконец, как ужасен этот Аж-Высь, и согласился уехать отсюда сейчас же и навсегда.
— Ты должен понять, что здесь мы дома, — к разочарованию Бруно, ответил отец. — И в обозримом будущем ничего иного не предвидится.
На мгновение Бруно закрыл глаза. В жизни ему не часто случалось так упорно настаивать на своем, и, уж конечно, он еще никогда не являлся к отцу с намерением уговорить его изменить свое решение, но мысль о том, чтобы остаться здесь, чтобы жить в этом жутком месте, где не с кем даже играть, была слишком невыносима. Когда он открыл глаза, отец сидел в кресле рядом с ним — Бруно не слышал, как он встал из-за стола. Мальчик наблюдал, как его папа открывает серебряный портсигар, достает сигарету и разминает в пальцах, прежде чем закурить.
— Помню, когда я был маленьким, — сказал отец, — мне не хотелось делать некоторые вещи, но когда отец говорил, что всем будет лучше, если я это сделаю, я собирался с духом и выполнял то, что мне велели.
