Джек открыл рот, чтобы возразить, однако Нат уже направился к дому, и мне оставалось лишь пожать плечами. Я вошел в конюшню и взял двух лошадей сэра Альфреда, поскольку не хотел еще больше утомлять охотничьих; я вывел их, как раз когда Нат вышел из дома с пистолетом, заряд которого он проверил перед тем, как сесть на лошадь. Он даже не посмотрел на Джека, когда выезжал, и я поспешно тронулся за ним — я был куда менее опытным наездником и боялся, что не догоню его.
Прошло добрых двадцать минут, прежде чем Нат отыскал место, где пала лошадь. Мы спешились и осторожно подошли к ней. Я боялся того, в каком состоянии мы ее застанем: вдруг она уже умерла, — и в глубине души надеялся, что ее там уже нет; может, травма оказалась не так серьезна, как счел Нат, и лошадь смогла встать и теперь бродит где–нибудь в поле. Но мне не повезло. Кобыла, каурая трехлетка с большим белым кругом у одного глаза, лежала, дрожа, на ковре из листьев и веток, голова ее дергалась в судорогах, глаза слепо уставились в никуда, изо рта шла пена. По белому пятну я узнал лошадь, которую видел утром: красивая, мускулистая, с прекрасными ногами. Какое–то время мы с Натом смотрели на бедное животное, затем уставились друг на друга, и мне показалось, что в его глазах мелькнуло сожаление. Мне снова захотелось повторить: «Не могу поверить, что вы просто оставили ее здесь», но я сообразил, что сейчас неподходящее время для дерзостей, и если я не буду осторожен, он может ударить меня хлыстом.
— Ну? — в конце концов сказал я, кивнув ему и глядя на пистолет, который он вытаскивал из кармана куртки. — Вы не собираетесь это сделать?
Нат достал пистолет, и лицо его слегка побледнело. Он воззрился на мишень и облизал пересохшие губы, затем посмотрел на меня:
— Ты когда–нибудь это делал? Когда–нибудь убивал лошадь?
Я покачал головой и сглотнул.
— Нет. И не хочу делать этого сейчас, если вас это интересует.
Он фыркнул, снова посмотрел на лошадь, на оружие, и сунул мне пистолет.
— Не будь таким трусом, — быстро сказал он. — Делай, что тебе говорят. Сделай… что нужно. — Я взял оружие и в этот миг понял, что и ему самому никогда не приходилось этим заниматься. — Просто прицелься в голову животного и нажми на курок, — заявил Нат, и я почувствовал, как внутри у меня взбухает гнев. — Постарайся сделать чистый выстрел, ради бога, Зулус, — продолжал он. — Не стоит разводить грязь.
Он отвернулся, поднял ногу и принялся сосредоточенно вытирать носок сапога, ожидая, что я сделаю роковой выстрел. Я посмотрел на лошадь — она по–прежнему билась в конвульсиях — и понял, что не стоит больше медлить. Ради нее. Вытянул правую руку, крепко сжимая непривычное для меня оружие — мне никогда еще не доводилось держать его в руках, — и накрыл ее левой, чтобы унять дрожь. Подойдя поближе к голове лошади, я отвел глаза и в ту секунду, когда к горлу подступила тошнота, нажал на курок. Отдача тут же отбросила меня назад. Какое–то время мы оба молчали — я был оглушен, и на несколько секунд звон в ушах вытеснил все мысли. Затем я взглянул на кобылу — она перестала трястись. К счастью, мне удалось сделать чистый выстрел: вокруг очерченного белым глаза расплылся дымящийся красный круг, но больше, казалось, не было никакой разницы между тем, что было несколькими секундами назад, и теперь.
— Сделано? — не оборачиваясь, спросил Нат. Я какое–то время молча смотрел на его спину. Он трясся всем телом и, не понимая, что делаю, я снова поднял руку и прицелился ему в затылок. — Готово, Зулус? — спросил он.
— Заилль, — сказал я твердо и спокойно. — Меня зовут Матье Заилль. Да, готово.
Он обернулся, но старался не смотреть на мертвую кобылу.
— Ну, — в конце концов вымолвил он, когда мы уже направились к нашим лошадям. — Вот что выходит, когда не делаешь, что говорят. — Я недоуменно глянул на него, а он улыбнулся: — Она хотела, чтобы лошадь перепрыгнула через изгородь, — объяснил он. — Мисс Логан, в смысле. Она хотела, чтобы лошадь прыгнула, а та встала на дыбы. И посмотри теперь на нее. Вот что она получила. Когда вернемся, скажи Холби, чтобы он отправил кого–нибудь сюда, ее надо отвезти на живодерню, ясно?
Он не смотрел на меня и больше не заговаривал, а сразу направил лошадь к Клеткли–Хаусу. Мне же пришлось остановиться под деревом: я почувствовал, что колени у меня подгибаются, а желудок выворачивает наизнанку, пока все его содержимое не оказалось на земле у моих ног. Когда я поднялся, лоб у меня был весь в испарине, во рту — отвратительный привкус. И, не понимая толком, отчего, я вдруг расплакался. Тихие всхлипы стали бурными сухими рыданиями, сперва беззвучными, затем — страдальческими. Я лег на землю, свернувшись калачиком, и пролежал так, казалось, целую вечность. Моя жизнь, думал я. Вся моя жизнь.
В дом Амбертонов я вернулся уже затемно — лишь после того, как мы с Джеком сами отвезли тело.
Глава 17
БЫКИ И МЕДВЕДИ «ВЕЛИКОГО ОБЩЕСТВА»
После смерти моей восьмой жены, Констанс, в Голливуде в 1921 году, мне хотелось уехать как можно дальше от Калифорнии, но я решил остаться в Соединенных Штатах. Смерть Констанс повергла меня в депрессию — жена моя погибла в бессмысленной автомобильной катастрофе сразу же после нашей свадьбы: несчастный случай, унесший жизни моего племянника Тома, одной восходящей кинозвезды и сестры Констанс, Амелии, — и в 178 лет я совершенно запутался; я уже не знал, куда же теперь меня может завести жизнь. В первый и, возможно, единственный раз за все 256 лет жизни, я задумался об упорном нежелании моего тела стареть и слабеть. Я был готов сдаться, хотелось освободиться от утомительного существования, на которое я, казалось, был обречен на веки вечные, и потребовалось громадное усилие, чтобы удержаться от того, чтобы немедленно отправиться в приемную ближайшего врача, рассказать ему все и выяснить, не сможет ли он мне помочь состариться или просто со всем этим покончить.
Но, в конце концов, депрессия отступила. Как я уже говорил, я никогда не считал, что в моем положении есть что–то ужасное; ведь иначе я бы умер к началу 1800–х и никогда не приобрел бы этот благословенный жизненный опыт. Возраст — жестокая штука, но, если ты хорошо сохранился и располагаешь достаточными средствами, всегда есть чем заняться.
Я остался в Калифорнии до конца года, поскольку не видел смысла начинать новую жизнь в сезон отпусков, но затем, в 1922 году переехал в Вашингтон, купил маленький домик в Джорджтауне и вложил деньги в сеть ресторанов. Их владелец Митч Лендл был чешским иммигрантом — приехал в Америку в 1870–х годах, как водится, преуспел и даже изуродовал собственное имя «Миклош», переделав его в американскую кличку. Он хотел расширить сеть своих ресторанов в столице, но не мог себе этого позволить. Ему охотно бы дали кредит в любом банке, но он не доверял банкам, опасаясь, что они могут отозвать заем и наложить лапу на его империю, а потому решил найти инвестора. Я с удовольствием отобедал в его заведении, и мы с ним поладили; в итоге я согласился рискнуть, и предприятие стало приносить прибыль. Рестораны Лендла стали открываться по всему штату, и, благодаря способности Миклоша подбирать хороших поваров — я всегда называл его Миклош и никогда Митч, — наш бизнес процветал.
