— Если мне нельзя пойти к этому доктору Фрейду, зачем вы мне о нем говорите?
— У этого человека хватило ума предвидеть то, о чем мы сейчас говорим. Понимая, что, как еврею, ему никогда не найти клиентов в определенных кругах, он обучил своему методу группу врачей. Среди его учеников есть несколько нормальных людей… ну, я хочу сказать, не евреев. Вот я и предлагаю вам пойти на консультацию к одному из них.
Сама не знаю почему, Гретхен, я поцеловала тетю Виви и согласилась пойти на эту консультацию. И через четыре дня я туда поехала.
Я всецело полагалась на проницательность и смелость тети Виви. Воспоминание о ее разъяренном маятнике, определившем ненормальность моей беременности, побуждало меня последовать за ней по скользким дорожкам оккультизма и нетрадиционной медицины.
Чтобы Франц ничего не заподозрил, тетя Виви придумала военную хитрость: она упомянула о долгих сеансах примерки корсетов — а для мужчин нет ничего скучнее. Франц благоразумно отказался нас сопровождать.
Карета подвезла нас к подножию семиэтажного здания, в котором практиковал доктор Калгари. Одна только эта подробность меня забавляла: я наконец-то увижу, на что похожа квартира! Признаюсь, я с трудом могла вообразить, как люди соглашаются жить, громоздясь одни над другими. Вынесла бы ты, Гретхен, если бы три-пять семей расположились у тебя над головой, бегали бы там, пели, танцевали, бузили, спали, блудили, испражнялись, жили бы своей жизнью, не заботясь о том, что ты ходишь под ними? У меня лично было бы такое чувство, будто меня колотят, топчут, душат.
Кабинет доктора Калгари как раз располагался на втором этаже.
Мне открыла женщина — я догадалась, что это его секретарша, — и провела меня в маленькую мрачную комнатку, где из мебели были только стулья, «приемную», как она помпезно ее назвала, иначе говоря, тюремную камеру, где ты можешь только сидеть и разглядывать облезлые гобелены, представляющие два эпизода из римской истории: похищение сабинянок и возвращение сабинян.
Я протомилась там минут пять, сидя на краешке стула, уже готовая уйти, если бы пришлось ждать еще хотя бы минуту. Обо мне позабыли в этой тихой квартире. Сейчас, когда я пишу тебе это письмо, я подозреваю, что это было продуманным приемом, целью которого было выбить меня из колеи и подготовить геройское появление врача, который возникнет как спаситель. Действительно, доктор Калгари распахнул двустворчатую дверь и явился, избавив меня от скуки. Я должна признать, это был красивый мужчина, очень тонкий в талии и узкогрудый, с тонкими чертами лица, ухоженной бородкой и темными напомаженными волосами.
Коротко извинившись — я не поверила ни одному его слову, — он пригласил меня в кабинет. У стеллажа, грозившего рухнуть под грузом книг, он сел за свой уставленный египетскими статуэтками письменный стол и предложил мне стул.
— Как вы открыли для себя психоанализ?
Этим варварским словом он величал метод, разработанный еврейским магом Фрейдом.
Я рассказала ему о посредничестве тети Виви. Видимо, мое объяснение ему не понравилось, потому что он скривился. Меня это нисколько не поколебало, и я в нескольких словах изложила ему свою проблему.
— Я не хочу, чтобы это повторилось, доктор. В следующий раз я должна забеременеть по-настоящему.
Вот тут-то он повел себя странно.
Во-первых, он запретил мне называть себя доктором, поскольку, как он мне заявил, он не медик, хотя и намеревается меня излечить, — мне следовало бы заподозрить неладное уже после этого обескураживающего признания… Затем он мне объяснил, что нам придется видеться раз, а то и два раза в неделю.
— Сколько времени?
— Это будет зависеть от вас.
— Простите? Вы не знаете, сколько продлится лечение?
Это отсутствие точности тоже должно было меня насторожить, но он был очень красноречив. Переходя от одной нелепицы к другой, он подробно остановился на самой ошеломляющей из них: это я должна буду говорить во время наших встреч, а он ограничится тем, что будет слушать.
— Вы следите за ходом моей мысли? Это вам, а не мне предстоит труд выяснения причины. Вы больны, и только вы можете себя излечить.
В жизни я не слышала ничего нелепее. Из вежливости я ничего не сказала.
Он продолжал еще настойчивее:
— Ваша воля чувствовать себя лучше предопределит действенность анализа. Выздоровление в ваших руках.
Хоть и в растерянности, я позволила себе нотку юмора:
— Скажите, за какую цену я должна буду работать?
— Сто талеров за сеанс. Оплата вперед, разумеется.
Уф, ясно было, что это мошенничество… Я решила продолжить язвительным тоном:
— Лестно. Я и не знала, что мои способности так ценятся.
Даже не улыбнувшись — у бедняги никакого чувства юмора, — он с жаром объяснил мне, что денежный контракт — необходимое условие лечения. Приезд к нему должен стоить мне денег, оплатить сеанс «психоанализа» — значит принести жертву.
Закончив, он, уверенный, что убедил меня, спросил, что я об этом думаю.
Я ответила первое, что пришло в голову:
— Надеюсь, что с такими гонорарами вы сможете наконец заменить ужасные гобелены в своей приемной.
— Ужасные? Чем?
— Качеством выделки, а в особенности сюжетом. Я ненавижу эту историю.
— Почему?
— Похищение сабинянок? Непристойное похищение. Римлянам не хватало женщин, и они украли их у своих соседей-сабинян. Восхитительный пример!
— Вы предпочли бы, чтобы они предались кровосмешению?
Шокированная этим замечанием, я пропустила его мимо ушей и продолжила:
— А еще хуже вторая картина, «Возвращение сабинян». Годы спустя они приходят забрать своих жен, но те теперь цепляются за своих похитителей, которых успели полюбить.
— А чем же она, по-вашему, хуже?
С такой тупостью я еще не сталкивалась! Мало того, он еще навис надо мной поверх своего стола, вытаращив глаза, как будто и правда хотел понять. Вот осел! Я вежливо поставила его на место:
— Послушайте, я пришла не поболтать о гобеленах, я пришла по личному вопросу.
— Когда вы обсуждаете картины, вы говорите о себе, мадам фон Вальдберг, вы рассказываете свою историю, а не их.
— Ах вот как?
— Да. Вы мне излагаете, что такое для вас насилие и что вам невыносимо.
При этих словах я замкнулась в себе. Имеет ли право человек быть таким поверхностным? Пустая болтовня на неприятные для меня темы, видите ли, излечит меня! Нельзя ли посерьезнее? Видя скептическое выражение моего лица, доктор Калгари снова принялся за свои объяснения лечения психоанализом — этих словечек у него был полон рот — и тут произнес такое, что окончательно вывело меня из оцепенения.
