Во главе стола сидел Паштет — крупный мужчина с фигурой боксера-тяжеловеса, тяжелой челюстью и твердыми серыми глазами. Одет он был просто, без затей, в линялые джинсы и серую майку. Лишь золотая цепь на шее, перстень на безымянном пальце левой руки да выражение тяжелого, грубо вылепленного лица выдавали его профессию. Паштет был одним из самых известных в Москве бригадиров, осколком славных перестроечных времен, застрявшим где-то на полпути к настоящему успеху и, кажется, очень этим довольным. Он не рвался ни в большой бизнес, ни в политику, поскольку очень хорошо осознавал предел своих возможностей. Ума, решительности и жестокости у него хватило бы на троих. Но Паштет был недостаточно гибок, прекрасно знал об этом своем недостатке и потому особо не выпячивался, довольствуясь своим местом авторитетного “братка”, свято чтящего традиции и живущего, что называется, по понятиям.
Паштет недавно овдовел. Жену свою он, по слухам, боготворил до такой степени, что на других баб не смотрел даже после ее смерти. Правда, такая невероятная супружеская верность не мешала ему регулярно взимать дань с “одноразовых подстилок”, ежевечерне дежуривших вдоль Ленинградки, — не собственноручно, конечно, а посредством сутенеров.
Один из таких людей — огромный, грузный, сутулый, с жесткой черной щетиной на широком угловатом черепе и с синеватой от бритья южней челюстью, которой позавидовал бы и питекантроп, — сидел сейчас по правую руку от Паштета и что-то с увлечением рассказывал своим сиплым голосом. Компания реагировала на его рассказ взрывами грубого хохота и замечаниями, от которых стоявшего за стойкой бармена то и дело передергивало. Однако Вадик — так звали сутенера — рассказывал такие любопытные вещи, что бармен поневоле начал прислушиваться.
— Математика — царица наук, понял? — говорил Вадик. — Это он, прикинь, Балалайке моей втирает! Она, блин, лежит перед ним на койке в одних бусах, готовая к употреблению, даже разогревать не надо, а он ей про математику... И сам, заметь, тоже в натуральном виде, указка промеж ног болтается — профессор! Тебя, бакланит он ей, тоже можно со всех сторон обсчитать, график составить, формулу написать, умножить на Пи в квадрате, засунуть в компьютер, а компьютер подключить к заводу резиновых игрушек, и пойдет он, родимый, надувных Валек штамповать, и все до единой — вылитая ты!
Компания загоготала; кто-то заметил, что в последнее время в Москве развелось столько извращенцев, что впору открывать сезон охоты и отстреливать их, тварей, как волков, чтоб не портили генофонд нации.
— Да!! — азартно заорал радетель здоровья нации. — Откуда они только берутся — от сырости? Ведь житья от них не стало! Плюнь в собаку — попадешь в голубого...
— Ты чего, браток? — участливо спросил у радетеля Паштет. — Чего разволновался-то? Совсем они тебя достали, да?
Ответ радетеля потонул в новом взрыве хохота. Когда смех утих, стало слышно, как тот горячо доказывает:
— Так ведь и бабы нынче все больше друг с дружкой! Трахнуть же скоро станет некого, россияне!
Его попросили заткнуться и хором велели Вадику продолжать.
— Так чего продолжать-то? — Вадик пожал могучими покатыми плечами. — Мало, что ли, на Москве таких, пыльным мешком пришибленных? Я, базарит, заместитель Господа Бога! Повышение мне, говорит, вышло! Я типа открытие сделал: нашел такое число, что подставь его в любое уравнение — и сразу ответ сойдется!
Бармен вздрогнул, уронил бокал, и тот разлетелся по полу брызгами тонкого прозрачного стекла. Компания разом повернула головы на треск, но тут же потеряла к бармену всякий интерес. Тот присел за стойкой на корточки и стал медленно подбирать осколки, сквозь буханье крови в ушах прислушиваясь к разговору.
— Вот урод, — сказал кто-то. — Нет, твоя правда, братан, таких отстреливать надо. Просто чтоб не мучились, понял? Вот скажи, на хрена он, такой, на свете живет? Ведь мается же только! Все в него пальцем тычут, проходу не дают, а потом свезут его в Кащенко, а там ведь даже из нормального человека психа сделают! Я, когда от армии косил, две недели на обследовании лежал...
— А, — протянул кто-то, — то-то я гляжу...
Компания снова заржала. Когда смех понемногу утих, Вадик сказал:
— Я, братва, одного не понимаю. Ну, псих там, извращенец — это все понятно, это нам не впервой. Только это ведь еще не все. Понимаете, в самом конце, перед тем, как отрубиться, этот чудак включил компьютер, пощелкал там чего-то и выдал Балалайке курс зеленого на завтрашнее — в смысле, на сегодняшнее — утро.
— Фуфло, — сказал кто-то.
— Ну и что? — сказал другой голос.
— А то, братва, — сказал Вадик, — что курсы валют становятся известны только после торгов на бирже. Заранее их узнать нельзя.
— Блин, а ведь точно! Точно, нельзя!
— Ну и как, Вадимчик, совпал курс-то?
Этот вопрос был встречен дружным ржанием. Бармен осторожно выглянул из-под стойки и увидел на тяжелом лице Вадика самодовольную улыбку.
— Представь себе, — сказал Вадик, — совпал. Вот, можешь сравнить.
С этими словами он вынул из кармана и бросил на стол мятый клочок бумаги. Присутствующие, скрежеща ножками стульев, дружно подались вперед.
— Сегодняшний курс, — упавшим голосом сказал кто-то. — Это что за хреновина, а? Как это у него вышло?
— Да ну, — лениво и пренебрежительно откликнулся другой голос, — фуфло это все. Вы посмотрите на его рожу. Он же вас на пальцах разводит, а вы купились, как лохи.
— Кто разводит? — возмутился Вадик. — Я развожу?!
— Ну не ты, так Балалайка твоя тебя развела, — сказал тот же голос. — Типа пошутила. Ты же сам говоришь, что заранее курс узнать невозможно. Так как же он тогда его узнал, этот твой придурок?
— Вот я и думаю: как? — упавшим голосом сказал Вадик.
— Да никак, — ответил скептик. — Дура твоя Балалайка, и шутки у нее дурацкие. И ты дурак, что купился. Ты когда с ней говорил?
— После обеда, — нехотя признался Вадик.
— Ну, — сказал скептик. — А курс доллара стал известен утром. О чем мы, вообще, базарим?
— Да, — подал голос Паштет, — базар пора кончать. Работа стоит, пацаны.
Присутствующие задвигались, покидая насиженные места. Кто-то подозвал официантку, чтобы расплатиться, кто-то покровительственно похлопывал по спине угрюмо огрызающегося Вадика. Паштет по-прежнему сидел за столом, рассеянно орудуя зубочисткой, С ним прощались, он говорил: “Пока”, а то и просто поднимал в небрежном прощальном жесте широкую, как лопата, ладонь.
— Вадик, — сказал он вдруг, — притормози-ка. Пока, пацаны, счастливо. Сядь, разговор есть.
Вадик осторожно опустился на краешек стула. Лицо у него поскучнело, и весь он как-то уменьшился в размерах, сделавшись почти незаметным.
— Ты чего, Паштет? — трусливо спросил он, когда за последним из людей Паштета закрылась дверь. — Если насчет тех пяти косарей, так не беспокойся, я уже почти все собрал, отдам в срок, как договорились...
