Его великое открытие обернулось против него, превратив его в затравленное животное, вынужденное убивать, чтобы не быть убитым самому. “Э, нет, приятель, — подумал он, ведя машину навстречу собирающейся грозе, — шалишь! Убивать тебя никто не намерен, ты им нужен живым — ты и твое открытие, ты и твои проклятые гениальные мозги. За тобой охотятся вовсе не для того, чтобы убить. Тебя хотят изловить как редкостное животное и посадить в клетку — быть может, даже в золотую. Чем плохо? Ни забот, ни хлопот — сиди и выдавай на гора гениальные идеи. А добрые дяди будут зарабатывать на этом бешеные деньги и заботиться о том, чтобы ты никогда и ни в чем не испытывал нужды. Еда, питье, любые развлечения — все у тебя будет, кроме права самому принимать решения. А у кого оно есть, это право? Если разобраться, ни у кого”.
Впервые ему пришло в голову, что его открытие, очень может быть, состоялось раньше времени. Мансуров не переоценивал своих возможностей: он понимал, что рано или поздно до него доберутся. Не те, так другие, не бандиты, так ФСБ, но доберутся обязательно. И что тогда? Отдать им Число Власти? Господи, да об этом подумать страшно! Что они могут натворить, завладев его открытием!
Его обдало ледяным холодом. Это был холод неизбежности, предопределенности судьбы — его, Алексея Мансурова, судьбы, отныне и навеки неразрывно связанной с судьбой его открытия. Начиная работу, он не подозревал, что затевает игру со смертью; истина, как это обычно и случается, открылась ему только тогда, когда изменить что бы то ни было уже не представлялось возможным. До сих пор он действовал, движимый только одним желанием: чтобы ему дали без помех довести работу до конца. Теперь ему вдруг стало интересно, что будет дальше. Кто и, главное, как будет использовать его открытие? Он сам? Мансуров мысленно усмехнулся. Даже при условии, что ему никто не будет мешать, на разработку этой темы уйдет вся жизнь без остатка. Это же целина, терра инкогнита! Что же получается? Отдавать Число Власти в чужие руки нельзя, а ему самому оно вроде бы и не нужно... Для чего же в таком случае он работал? Для чего все это было — воровство, двойная жизнь, работа на износ, постоянное нервное напряжение, убийства, наконец, — для чего?
Он придирчиво проверил свою память. С памятью был полный порядок: Число Власти он помнил назубок, от первой до последней цифры. Мансуров вздохнул, вынул из кармана дискету, нерешительно повертел ее в руках, а потом надломил. Тонкий пластик жалобно хрустнул, и на ладонь ему выпал кружок гибкого диска, коричневый, как магнитофонная лента. Мансуров смял его в кулаке. С дискетой было покончено, но Мансуров не удовлетворился этим: выудив из кармана зажигалку, он чиркнул ею и поднес ровный синевато-оранжевый огонек к краю скомканного диска. В воздухе запахло горелым пластиком, диск свернулся, как живое существо, сжимающееся от прикосновения пламени, почернел и вспыхнул, выбросив треугольный язык коптящего пламени. Мансуров открыл дверцу и уронил отчаянно чадящий комок на асфальт, прежде чем пламя добралось до его пальцев.
В этот момент ударил гром, и на стоянку упали первые капли дождя. Мансуров покосился на небо и понял, что надо поторапливаться, если он не хочет промокнуть до нитки. Спортивная сумка со всем необходимым стояла на соседнем сиденье. Прихватив ее, Алексей запер машину и быстрым шагом двинулся к подъезду. Ливень застиг его на полпути, и оставшиеся пятьдесят метров ему пришлось пробежать во всю прыть.
Он остановился под бетонным навесом крыльца, пытаясь отдышаться. Сердце гулко стучало в груди, воздуха не хватало, в боку ощущалось характерное покалывание, и, даже не заглядывая в зеркало, Мансуров знал, что лицо у него сейчас пунцовое и страдальческое. Сказывался сидячий образ жизни, плюс кофе ведрами да слоновьи дозы никотина... Он подумал об омоновце, который до сих пор, наверное, дежурил под дверью нужной ему палаты, и ему стало смешно.
“Убийца, — подумал он, злясь на себя за физическую слабость, которую раньше считал признаком интеллектуальной мощи, — нинзя... Нинзя-черепашка полудохлая. Странно, почему мне раньше не приходило в голову, что годами не отрывать зад от мягкого кресла, курить, как лошадь, и не поднимать ничего тяжелее чашки с черным кофе способен любой идиот? С чего это я взял, что неспособность пробежать стометровку автоматически делает человека интеллектуальным гигантом? Да, все мы живем в плену иллюзий. Откуда, черт подери, я мог знать, что мне придется драться с омоновцами, резать проституток и душить профессоров математики галстуком? Надо было предвидеть, конечно. Более того, можно было предвидеть, как можно было предвидеть появление электрического стула, ядерного оружия и боевых машин, оснащенных двигателем внутреннего сгорания. Но разве станешь об этом думать, когда перед тобой — непаханая целина, когда ты — первый и единственный? Ученый всегда пытается познать природу, чтобы осчастливить человечество, а благодарное человечество первым делом приспосабливает любое открытие для использования в военных целях. И, наверное, отстоять свое право на интеллектуальную свободу можно только таким путем — резать проституток, душить профессоров, которые подрабатывают по совместительству стукачами, и драться с тупыми мордоворотами, которые стоят у тебя на дороге просто потому, что их здесь поставили”.
Отдышавшись и выкурив напоследок сигарету, он потянул на себя тяжелую стеклянную дверь и вошел в вестибюль. На улице уже лило как из ведра, за окнами потемнело, будто наступил вечер, с козырька над крыльцом вода хлестала толстыми, как из брандспойтов, струями. В просторном низковатом вестибюле было сумеречно, в окошке справочного бюро, несколько раз моргнув, зажегся мертвый неоновый свет. Людей здесь было много — больных и здоровых, в больничных пижамах, спортивных костюмах, в цивильном платье и белых халатах. То тут, то там мелькали свежие, режущие глаз своей белизной бинты и сероватые гипсовые повязки. Пахло больницей, мрачно поблескивали никелированные спицы инвалидных кресел, отовсюду доносились приглушенные разговоры, сливавшиеся в нестройный гул.
Стряхивая с волос дождевые капли, Мансуров миновал эту толпу, прошел через стеклянную дверь и очутился в длинном, выложенном белым кафелем коридоре без окон. Под потолком коридора через равные промежутки сияли лампы дневного света. По обе стороны коридора с неравными интервалами тянулись ряды закрытых белых дверей. Запах дезинфекции, спирта и страданий ощущался здесь сильнее, чем в вестибюле, и к нему, постепенно набирая силу, примешивалась тоскливая вонь скверной больничной кухни. Время от времени Мансурову встречались сиротливо жавшиеся к стенам больничные каталки, на одной из развилок коридора он свернул не туда и оказался в темном тупике, сплошь заставленном инвалидными креслами. Их было много, целое стадо, и все они выглядели поврежденными, как будто недавно принимали участие в гонках на выживание. Когда глаза Мансурова привыкли к полумраку, он увидел, что тупик заканчивается стеклянной перегородкой с широкой, тоже стеклянной, двустворчатой дверью. И дверь, и перегородка изнутри были задернуты застиранными белыми занавесками с черными больничными клеймами, а на деревянной раме двери, вверху, под самым потолком, красовалась неприметная картонная табличка с короткой надписью: “Морг”. Мансуров повернулся к двери спиной и покинул тупик, стараясь двигаться без излишней спешки.
