После я снова иду в лес и стараюсь забраться повыше от реки, ибо Солоухин учит, что вблизи речных берегов, изобилующих грунтовыми водами, грибницы не укореняются. В то утро я спрятал велосипед как обычно – на обочине шоссе, и с лукошком отправился на охоту. Часа через два, так и не набрав положенный десяток, я выбрался к дороге и пошел по обочинной канаве в поисках велосипеда.
В лесу меня и раньше посещали беспричинные припадки страха. Началось это еще в детстве – я обожал пропасть в чащобе на весь день, заблудиться, слиться с лесом, выйти куда-нибудь далеко-далеко от поселка и потом гадать по местности, где я. Я не боялся этих приступов, потому что знал об одушевленности леса, понимал: лес просто хочет меня предостеречь от чего-то, просит поскорей уйти из этого места, для моего же блага. Первый раз это случилось, когда в траве я увидал свежие капельки чьей-то крови. Видимо, раненое животное, прикушенное хищником – уж не знаю кем – волком, лисой, брело здесь недавно. В мгновение ока тогда я вскинулся, и помчался, и бежал, будто подпаленный, пока не сбил с себя пламя страха и не упал, задыхаясь, на землю…
Но в тот день за Черкизово случилось такое, что не имело отношения к лесу. Сначала вдруг разом замолкли птицы, и в тишине тревожно я прислушался к себе: куда бежать? Но ушами ничего не услышал, зато погодя услыхал нутром: звук начинался из моего живота и отдавался в подошвах ног, листва на деревьях задрожала, и показалось мне, что теперь и трава дрожит, и земля дробко приплясывает. И только спустя минуту, или больше, я услыхал грохот и лязг, он становился всё оглушительней, я кинулся на обочину и увидал, как стремительно и огромно, вздымая черные столбы дыма, идут по шоссе танки: гусеницы настилались на асфальт, и верхняя их часть бешено бежала, обгоняя корпус, подгоняя и расшвыривая выломанные кусочки асфальта. Первой мыслью было: «Война!» Второй: «Надо ли возвращаться? Не лучше ли остаться в лесу и сразу выйти на связь с партизанами?..» Допустить, что это не вражеские танки, я не мог. Я лежал в траве на обочине, скрытый зарослями бузины, всем телом ощущая дрожь земли, и было в этой дрожи что-то приятное и жутковатое мышцам моим и плоти – щекотка, заставлявшая вжиматься в дерн еще сильнее.
Я отыскал велосипед и, не чуя под собой ног, подкатил к станции Хорошово. В электричку влезть не удалось – она вся была забита десантниками, и пришлось мчаться по платформе к первому вагону, выделенному для штатских, благо машинист придержал отправление.
Выйдя из вагона электрички на Казанском, позвонил Вере на работу. Пока она шла к телефону, я слышал, как в трубке грохотали пишущие машинки. Вера сказала, что останется в Белом доме.
Весь день я прошагал по Москве. Над ней царили солнце и покой; лица людей были серьезны, но не тревожны… Вечером следующего дня я стоял у Белого дома в оцеплении, в сквере на костерке варил ополченцам грибной кулеш и принимал у сердобольных женщин из Медведково промасленные пакеты с пирожками. Два бродячих пса кормились у нашего бивуака. Первый день у Белого дома прошел даже весело. Там и здесь занимались самодеятельные концерты, хрипели подражатели Высоцкому, завывали любители Цоя, слышался смех, и все охвачены были всеобщим оживлением. Казалось, посреди Москвы был устроен туристический слет, и само по себе привольное питье пива и щекочущее нервы ощущение самостийности, так необходимое мужчине и влекущее его в леса, поля и горы, очаровывало.
В моей компании у хлипкой баррикады из проволоки, дорожных знаков, покрышек, урн кроме студентов чем-то заняты были три мужика лет сорока, к которым присоединились еще двое, очевидно, старые их приятели. Работяги, с короткими толстыми пальцами, едва ли способными держать карандаш, зато бесчувственными к ударам молотка, – они вполголоса переговаривались о своем, и, пока мы, молодежь, горланили и болтали, они упорно обходили окрестные пресненские дворы и тащили кто что нашел: ржавый лист, оторванный от гаража, обрывок водосточной трубы, снятые с оси карусели, балки качелей.
На второй день не то от недосыпа, не то ввиду осознанности всей серьезности противостояния мы приуныли.
– Ну, братцы-кролики, чего скисли? – спросил нас широкоплечий мужик, будто сошедший с картин Дейнеки, со светлыми водянистыми глазами. – Хватит пиво сосать, марш на Рочдельскую, там во дворе разоренная голубятня, будет чем поживиться.
Мы нашли эту голубятню, разломали и, все в пуху, перьях и сухом помете, перетащили каркас и железные листы к баррикаде. Никонов – так звали бригадира – ужинал с товарищами. На ящиках, облепленных черными ромбиками с оранжевыми буквами “Marocco”, они резали краковскую колбасу, разламывали ржаные лепешки и разливали из мятой солдатской фляжки спирт. В тот день я научился этой русской премудрости: выдыхать, набирать в рот огненную жидкость, глотать и ощущать, как внутри распускается роза свободы.
К вечеру я затосковал и хотел уйти, заметив, что ряды студентов поредели. Я позвонил Пашке на дачу и позвал его приехать на Пресню. Он прогнусавил: «Мать с Нинкой не пускают. Сижу под домашним арестом. Если бежать, то вместе с Нинкой. А она не хочет. Вот, сейчас говорит (я услышал вопль Ниночки), что ты кретин и чтоб ты валил оттуда подобру-поздорову».
Я повесил трубку и посмотрел на круглую башню входа в метро. Из нее выходили молодые люди, с сумками, с теплыми куртками в руках, в брезентовых походных штормовках. Здоровенный рыжий парень еле тащил к Белому дому огромный рюкзак с надписью белой краской по трафарету: «ТУР-КЛУБ ВОДНИК». Я вошел в вестибюль и, постояв некоторое время в раздумье перед турникетами, решил прорываться в Белый дом к Вере. Возвращаясь, я видел, как вместе с сумерками над площадью и набережной сгущается толпа. Я ускорил шаг, поняв, что пробраться сейчас будет трудно. Кое-как протиснулся вверх к парадному входу, отвечая всем, что ищу сестру, которая работает машинисткой в Конституционной комиссии. Но у главного входа стояли часовые с автоматами и оттесняли от дверей всех, кто к ним приближался. Я остановился, соображая, что же предпринять. Решил давить на жалость. И тут меня схватил за руку какой-то человек. Это был красивый высокий парень с нервно-яростным лицом, выпаливший:
– Ста… ста… становись де… де… десятым!
– Куда?
– В от… от… от… де… де… деление мое.
– Какое отделение?
– М… мм… мое. Я на… на… набираю. Ага.
Парень заикался. Я встал в строй, точней – примкнул к группе парней, надеясь потом как-нибудь проскочить внутрь Белого дома.
Не успели мы перезнакомиться, как нам принесли ломы и велели выковыривать плитку и складировать ее в штабеля. Но скоро пришел человек с военной выправкой и сказал:
– Когда совсем стемнеет, мы ждем десанта. Высаживаться будут с вертолетов. Запомните главное: кто хочет жить, не должен сопротивляться. Все жить хотят?
Мы мрачно промолчали.
Мимо нас автоматчики провели музыканта Ростроповича, несшего футляр с виолончелью. Потом политика Явлинского. Потом режиссера Михалкова. Каждый раз мы переставали долбить панель и, сжимая саднящими ладонями потеплевшие от работы ломы, смотрели вслед знаменитостям.
