Мы не сразу научились перетаскивать трупы. В жизни не так уж часто приходится переносить тела, а мертвое куда тяжелее живого. Помимо физического неудобства есть еще груз нравственный и груз брезгливости, внушенный инстинктом самосохранения: тело мертвое – как часть смерти – есть оплот нечистоты.
Поначалу мы кидали жребий, когда приходилось пополнять запасы сухого льда: кальмары понемногу разбивались от тряски, и зрелище страшных и жалких голых мужиков, погруженных в лиловую стаю пулеобразных головоногих, вызывало и восхищение, и ужас, и сознание собственной шальной безрассудности. Набрав по городкам и весям человек пять-шесть, мы везли команду в Бологое, где нас встречал Ганс вместе с подручным, в роли которого отчего-то выступал наш Иван Ильич. Здесь, на полдороге к Балтике, немецкий просветитель нанимал холодную комнату в местном морге, из которой устроил себе мастерскую: выщербленный кафель, крашеные стены, жестяные щиты-задвижки холодильных ниш, пронизывающий смрадный холод, посреди которого была установлена ванна расплавленного парафина, чистого, как глыба озерного льда, но переливающегося ртутно, драгоценно, влекущего своей волнующей теплотой. Как приятно было протянуть руки к поднимающемуся от нее колышущемуся пласту горячего воздуха… Здесь же находились три верстака из нержавейки, на которых Ганс приготовлял трупы: расслаивал, обнажал мышцы, потрошил, вскрывал со спины грудную клетку и выворачивал ребра наподобие крыльев. Подле тарахтел компрессор и фыркала стравливающим клапаном камера высокого давления, куда как раз и подавался парафиновый пластификатор, мумифицирующий препарированный труп.
Краснощекий крепыш в горчичном кашемировом пальто распахивал дверцы «рафика» и, орудуя пожарным багром, набрасывался на наших «казачков» (так один санитар в Ефремове называл своих подопечных: «Вот этого казачка бери, а по этому у нас еще родственники разыскиваются»). Он подцеплял их под ребра, под мышки, локти, подбородки, просматривая, как на медкомиссии, с поразительной сноровкой переворачивая, подтаскивая, тасуя, – отчего у меня из-за сочувствия сжимались внутренности и ломило грудную клетку.
Сто восемьдесят долларов – дикие деньги, сто восемьдесят проклятых зеленых баксов – Ганс платил нам за «казачка», но не всех он принимал в обработку. По причинам, не всегда очевидным, он отправлял иных бедняг в некондицию, и мы отвозили их обратно в безымянные ниши. Это был наш риск, наша неустойка, так что понемногу мы научились привередничать и отбирать «казачков», исходя из представлений об их живописности. Иногда у нас в термосе среди кальмаров оседали завсегдатаи, которых не сразу удавалось завезти на родину. Попробуйте, колеся между Алексиным, Сухиничами и Жуковым, заехать в окрестности Малоярославца. А если такое и удавалось, то оказывалось, что труп невозможно сдать обратно, ибо обратное движение бумаг – накладных и справок – вызывало ступор у вечно находящегося под газом персонала (общаясь с трупами, невозможно находиться в трезвом мире; измененное состояние сознания необходимо в качестве амортизации ущерба, наносимого личности царством мертвых).
Павел предлагал заработать деньги на торговле бесхозными трупами для анатомических шоу или авангардных художников, или собирать глаза мертвецов – для замены сетчатки. Но выяснилось, что сетчатка должна быть свежей, и кто будет извлекать глаза и подкладывать вместо них ватку, мы так и не решили. И чаще всего приходилось наших друзей хоронить. Пять могил я оборудовал собственноручно, самостоятельно орудуя лопатой, укладывая тело в лодку, грубо сколоченную из пахнущих смолой необструганных сосновых досок, сталкивая ее в подземную реку к Харону. Два на два на метр, крест из черенка лопаты: треть отпилить, два паза вычистить стамеской, вкрутить саморезы, прибить фанерку с именем и датами, которые тщательно, сверяясь с документами, выводил Пашка авторучкой, макнуть крест концом в битум, закопать, вбить, притоптать, склонить голову, вздохнуть, скорее от усталости, минуту постоять в молчании…
Однажды у нас скопилось шесть человек некондиции. Кататься с ними было уже не комильфо, ибо лед подтаял, обнажив наших «подснежников», и если раньше, открывая дверцы, трудно было что-то разглядеть в клубах углекислого газа, то сейчас брала оторопь: перетряхнувшись и поменяв позы, «казачки», точно живые, составляли мизансцену – то боролись друг с другом, то дружили вповалку, будто в попойке, полулежа, словно в симпозиуме. Пашка называл нашу команду то Лаокооном, то Запорожской Сечью и крестился, когда приходилось открывать термос-аквариум…
Пашка то и дело клялся, что пора завязывать, что с него хватит такой мрачной работенки, но после каждого раза, когда Ганс расплачивался, чертыханья его прекращались. Наконец настал момент, когда у меня в кармане скопилась тысяча семьсот сорок долларов, увесистая кипа, восхитительно оттопыривавшая карман, и я упросил Пашку отпустить меня к Вере. Ночевали мы вместе с «аквариумом» в долгопрудненском ангаре, куда загоняли машину и где укладывались в спальниках на разровненном книжном ложе, а рабочий день заканчивался заездом в Фили за порцией льда, который нам на хладокомбинате за бутылку отгружали два знакомых сторожа.
* * *
Две недели мы не виделись с Верой, жила она теперь в Султановке у отца. Простудившись на сырой земле в дзоте, генерал подхватил пневмонию и не рад был затянувшемуся периоду трезвости. Вера считала, что отец хочет покончить с собой, ибо он то и дело говорил, что скоро всё закончится, что не хочет никого обременять и т. д. Она передала хранившееся в доме оружие его сослуживцам. Невольно я был рад таким обстоятельствам, потому что мне казалось, что близость отца отвлечет ее от других опасных обстоятельств – мужчин, например.
Я пришел к Белому дому и смиренно ждал на проходной, пока она не вышла. Протянул ей деньги. Вера изумилась:
– Где взял?
– Украл.
– Не ври.
– Заработал.
– Врешь.
– Я тебе говорю.
Вера чмокнула меня в щеку, и меня обожгло желание. Я потянулся к ней приобнять. Она отстранилась.
– Куда двинем?
– Я ужасно голодна.
Мы отправились в пиццерию напротив Пушкинского музея, здесь нас знали хорошо, и знакомый официант легкой усмешкой поприветствовал нас и усадил у печки, где я молча наблюдал за тем, как любимая ест. Восхитительно украдкой смотреть, как возлюбленная, желанная каждой частичкой твоего существа, насыщается из твоих рук. Как розовеет лицо, как проворно и деликатно блестят нож, вилка, как кусочек пищи, вкус которой сейчас раскрывается и в твоем рту, соединяя органы наших чувств и вкусовые участки мозга, сплетая корни нейронов – аксоны, дендриты, – исчезает в губах, осторожных, готовых принять с языка обратно обжигающую частичку сытности.
Мало что так близко к любви, как еда и исповедь… Лицо Веры порозовело, взгляд прояснился интересом, отчужденность ретировалась; она закурила. Только тогда я осмелился опустить руку под стол и коснуться дрожащими пальцами ее колена.
Вера выпустила в сторону струйку дыма и стряхнула пепел с тонкой коричневой сигаретки More:
