— Соболезную твоей утрате, — сказал он. — Я собирался приехать на похороны, но именно в тот день никак не смог выбраться.
— Все в порядке, не переживай, — ответил я. — Спасибо.
Я помолчал, не зная, что еще сказать, и добавил:
— Все прошло хорошо.
— По-моему, мы с твоей женой не были знакомы, верно ведь?
— Нет, нет, точно, не были. Мы с ней уже позже познакомились.
— Ну так ты, значит, вышел на охоту? — спросил он.
— Ну, я тут пытаюсь освидетельствовать одну пациентку, я тебе про нее писал — Розанна Клир, — на то есть много причин, но она не очень идет на контакт, поэтому приходится выкручиваться, как могу, заходить, знаешь, с черного хода.
— Я тут порылся, — сказал он, — и нашел кое-что для тебя. Меня, если честно, все это заинтриговало даже. У каждого, наверное, в жизни есть свои секреты. Слушай, позвонить Мэгги, чтоб принесла нам чаю?
— Нет-нет, спасибо, — ответил я. — Мне чаю не хочется. Себе если только.
— Нет-нет, — бодро отозвался он. — Во-первых, вот что может тебя заинтересовать. Сохранились архивы Королевской Ирландской полиции. Не поверишь, были в муниципалитете. Ты спрашивал про некоего Джо Клира, верно? Точно, было там такое имя, в записях за десятые-двадцатые годы, кажется.
Должен признаться, я был разочарован. Наверное, надеялся, что Розанна окажется права в своем отрицании. Но — вот оно.
— Думаю, это он и есть, — сказал Перси.
— Имя не самое распространенное.
— Не самое. А потом я снова просмотрел то, что у нас было помимо весьма своеобразного отчета этого отца Гонта, который я тоже перечитал. Ты переживал, что она убила своего ребенка, не так ли?
— Ну, не то чтобы переживал. Я пытался выяснить правду, потому что она все отрицала.
— Вот как? Это интересно. И что она говорила?
— Я спросил у нее, что сталось с ребенком, поскольку о нем написал отец Гонт и потому что эта история, без сомнения, и стала основной причиной, по которой ее поместили сюда, а она ответила, что ребенок в Назарете, что ситуацию никак не прояснило.
— Что ж, я кажется, знаю, что она пыталась сказать. Здесь, в Слайго, был сиротский приют, который назывался Дом Назарета. Теперь сирот там больше нет, сейчас там что-то вроде дома престарелых, но я обычно стараюсь отправлять людей туда, нежели… Ну, сам понимаешь.
— Да, понимаю — что ж, эта версия неплохо вписывается.
— Вписывается. И должен сказать, очень нечестно было и даже противозаконно со стороны отца Гонта писать такие страшные слова, если он знал, что это неправда. Я все пытаюсь как-то истолковать это его заявление. Разве что он имел в виду духовную смерть ребенка. Тогда, конечно, считали, что на незаконнорожденного ребенка переходят все грехи его матери. Может, это и имел в виду наш предприимчивый церковник. Постараемся великодушно поглядеть в прошлое. То есть если выяснится, конечно, что она и впрямь не убивала ребенка.
— Как думаешь, могу я пойти в Дом Назарета и спросить, не сохранилось ли у них архивных записей?
— Да можешь, наверное. Раньше из них бывало и слова не вытянешь про такие дела, если не знать к ним правильного подхода. Сейчас, я уверен, у них по-прежнему сохраняется эта тяга к секретности, но, как и многие подобные заведения, их в последнее время часто обвиняли то в одном, то в другом. Домов Назарета очень много, и говорили, что в прошлом в некоторых их заведениях творились поистине ужасные вещи. Поэтому может оказаться, что они пойдут тебе навстречу куда охотнее, чем ты сам думаешь. К тому же они уже привыкли иметь дело со мной. Мне они всегда шли навстречу. Все они монашки, конечно. Изначально это был нищенствующий орден. Благородная идея, сказать по правде.
Тут он умолк. Чтобы все «переварить», как говорила Бет.
— Было еще кое-что, — сказал он. — Думаю, что могу тебе это рассказать, чтобы доказать, что ничего не утаиваю. К сожалению, это все из наших строго конфиденциальных документов. Всякие внутренние запросы, сам знаешь, тому подобное.
— Вот как? — спросил я достаточно осторожно.
— Да. Это касается твоей пациентки. Был у нас тут мужчина по имени Шон Кин, санитаром работал и сам был чуток не в себе, выражаясь по-дилетантски, так вот, он пожаловался на другого санитара. Было это все, конечно, очень давно, еще в конце пятидесятых. Я даже не знаю того, кто составлял все эти документы, какой-то Ричардсон. Шон Кин обвинил этого, второго, чья фамилия была Брэди, в том, что он долгое время угрожал и, боюсь, что насиловал твою пациентку. Если не возражаешь, добавлю, что ее описывают как женщину «исключительной красоты». Знаешь, Уильям, я уже по одним закорючкам почерка могу сказать, что автору этого документа очень не хотелось про все это писать. Знаю, ты сейчас скажешь, что с тех пор мало что изменилось.
Но я промолчал. Кивнул только, чтобы не перебивать.
— Ну и вот, думаю, что именно потому твою пациентку и решили перевести в Роскоммон и таким образом замять это дело.
— А что сталось с предполагаемым насильником?
— Печально, конечно, но он оставался тут до самой пенсии — по документам я смог отследить его аж до семидесятых. Но — сам понимаешь.
— Понимаю. Все очень сложно.
— Да, — сказал Перси, — наша лодка вечно в бушующем море, поэтому ее стараются не раскачивать еще сильнее.
— Да, — ответил я.
— Неудивительно, кстати, что по документам Шон Кин исчезает отсюда примерно в одно время с Розанной Клир — наверное, решили от него избавиться. Ричардсон, несомненно, пытался восстановить какой-то мир.
Какое-то время мы оба молчали, размышляя над всем этим, быть может, и вправду спрашивая себя, а много ли с тех пор изменилось.
— Ее мать умерла тут. Ты знал? В 1941 году.
— Нет, не знал.
— Да-да. Серьезное психическое расстройство.
— Это очень интересно. Я и понятия не имел.
— Забавно, что клиники наши так близки, а мы с тобой никогда не видимся, — сказал он потом.
— Я как раз об этом думал, пока сюда ехал.
— Ну что ж, такова жизнь.
— Такова жизнь, — повторил я.
— Я очень рад, что ты сегодня заехал, — сказал он. — Надо бы постараться, чтобы это стало доброй традицией.
— Спасибо, что помог мне со всем этим. Я очень тебе благодарен, Перси.
— Ну ладно, — сказал он. — Слушай, ну так я позвоню в Дом Назарета, скажу, чтоб тебя ждали, объясню, кто ты такой, ну и вообще. Ладно?
— Спасибо, Перси.
Мы обменялись сердечным рукопожатием — да нет, не совсем сердечным, подумал я.
Мы оба как-то немного замешкались. Действительно — такова жизнь.
* * *
