Думаю, я боюсь того, что она будучи, надеюсь, довольна мной как врачом и другом, может разочароваться во мне как в сыне, сочтя меня недостаточной наградой за свои испытания — так, нелепый, занудный, стареющий, сбитый с толку английский ирландец. Кроме того, я боюсь, что у потрясения будет ненужный эффект — медицинский и психический. Тут надо бы проконсультироваться с доктором Уинном, но перед потрясением такого рода медицина может оказаться бессильной, бессильными окажутся и мои, и его познания. Надломится внутри что-то еле заметное, тонкое, хрупкое, чего нам, с нашими неуклюжими ручищами, ни за что не починить. Лопнет сама сердцевина ее стойкости. Но я верю, что она выдержит, верю, что выдержит. Самое главное — она в безопасности, о ней заботятся. И еще — она свободна.
Старую клинику снесли через месяц после моего возвращения из Англии. Сносить решили направленным взрывом, так чтобы четыре верхних этажа рухнули вниз, когда взорвут первый. В то утро я будто наблюдал за тем, как всю мою жизнь стирают начисто проводами, динамитом и изысканными расчетами. Мы все сгрудились на небольшом холмике, метрах в пятистах от самого здания. В назначенное время инженер нажал что-то на пульте, спустя одну бесконечную секунду до нас донесся ошеломительный грохот, и мы увидели, как основание старого здания поглотил пылающий венец из извести и осколков древнего камня. Огромное здание тотчас же опало на землю, оставив на горизонте только призрачную память о своем прежнем положении. Позади здания парил ангел, огромный огненный человек высотой с лечебницу, разметавший крылья от востока до запада. Конечно же, то был Джон Кейн. Я оглянулся на своих спутников, спросил их — видят ли они то же, что и я. Они на меня поглядели как на сумасшедшего, да и, наверное, потеряв мою клинику и будучи теперь директором огромной пустоты, занятой невозможным ангелом, я и впрямь сошел с ума.
Это, конечно, я своим горем видел ангела. Теперь я это понимаю. Я-то думал, что уж справился с тоской по Бет, что Бет теперь — только воспоминание, но все только начинается. Горе живет два года, вот трюизм из нашего пособия для страдальцев. Но мы оплакиваем своих матерей, еще даже не появившись на свет.
Я скажу ей. Как только сумею найти слова. Как только мы дойдем до этого в нашей истории.
* * *
Съездил сегодня в Слайго. Проехал мимо городского кладбища на пригорке, подивился тому, что сотворило время с бетонной часовенкой и рядами могил. Все-таки заехал к Перси и поблагодарил его за помощь. Даже не знаю, сильно ли он удивился. Хотя, когда я ему все рассказал, он пару секунд глядел на меня с ошарашенным видом. Потом он встал из-за стола. Я стоял в дверях, не зная, стоит ли уж войти окончательно или вот так, наполовину, чтобы ему не помешать.
— Старик, дорогой мой… — сказал он.
Не знаю, может, он хотел обнять меня. Я заулыбался, как мальчишка — потому что так себя и чувствовал, и рассмеялся счастливым смехом. До меня ведь только тогда и дошло. Рад доложить, в самом центре всего этого, учитывая все, что случилось и с ней, и со мной, пряталась такая простая эмоция. Я хотел сказать ему, что, по мне, так дело было не в том, написала ли она про себя правду, говорила ли она про себя правду или хотя бы верила в то, что все написанное и сказанное ей — правда, и даже не в том, правда ли все это на самом деле. Для меня важнее всего было то, что человек, который писал и говорил все это, был удивительным, живым и цельным. Я хотел сказать ему — признаться, что ли, — что с точки зрения психиатрии я совершенно не сумел «помочь» ей, не сумел раздвинуть плотно сомкнутые створки ее прошлого. Но тогда ведь я и не пытался помочь, изначально мне нужно было ее просто диагностировать. И все это время, когда я мог бы помогать ей, все эти годы, что она провела здесь, я практически к ней не приближался. Я хотел сказать ему, что она помогла себе сама, она сама поговорила с собой, сама выслушала себя. И одержала победу. А что до той истории с ее отцом, то я в конце концов предпочту неправду Розанны правде отца Гонта, потому что эта ее неправда так и лучится здоровьем. И вот еще что — я верил, что, если бы добряк Амурдат Сингх не вызвал бы меня тогда, я, наверное, так и не сделался бы психиатром, и не верю я, что психиатр из меня получился, не говоря уж о том, получился ли из меня хороший человек. И еще я хотел сказать, что Розанна открыла мне тайны человеческого молчания и то, насколько действенным может оказаться умение не задавать вопросов. Но ничего этого я сказать не мог.
Тут Перси сделал замечание, которое можно было бы счесть обидным, но лично я думаю, что для него это было что-то вроде озарения — он был им весьма горд, а я — в сложившихся обстоятельствах — очень ему за это благодарен.
— Тебе скоро пора на покой, — сказал он, — но, если так посмотреть, то во многом у тебя все только начинается.
Я снова поблагодарил Перси, вышел, сел в машину и поехал в Страндхилл. По запискам Розанны я вроде как представлял себе дорогу и поехал туда будто по знакомому пути. Доехав по протестантской церкви, которая послушно стояла на своем месте, я вылез из машины и огляделся. Вот Нокнари, которую она так часто описывала, рвется ввысь, будто хочет скрыться в прошлом, в далеком и неизведанном прошлом. Подо мной был залив Слайго, справа от меня Россес, а вон и Бен Бульбен, где убили Вилли Лавелла, и столбы на побережье по-прежнему ведут к острову Кони. Маленькое это было местечко, где свалены в кучу несколько домишек да огородов. У меня даже мысленно не очень получалось сказать: да, вот тут я и родился. Где-то вон там, на краю света — что ж вполне уместно, раз уж сама Розанна всю жизнь жила у самой границы известного нам мира, да и Джон Кейн тоже. Я родился в пограничном мире, и вот, будучи в ответе за душевнобольных, я сам будто инстинктивно обосновался в похожем месте. Вдалеке за островом вечно тянул указующую руку стойкий Металлический человек.
Слева от меня была деревенька — не думаю, что она сильно изменилась с тех пор, хотя, конечно, в Страндхилле теперь куда больше домов, чем в те времена, когда тут жила Розанна. Однако мне удалось разглядеть фасад старого отеля, стоявшего на побережье, огромный песчаный холм, подаривший этому месту его простенькое имя, и чудилось даже, будто я вижу здание, похожее на незатейливый танцевальный зал.
Удачный я, кажется, выбрал день для поездки, потому что, съезжая к берегу мимо пушки и недвижной водной глади, я увидел, что в танцевальном зале трудятся рабочие. Похоже, здание готовили к сносу. Да и табличка извещала о том, что на этом месте будет возведен жилой комплекс. Сам зал выглядел почти до нелепого крохотным, сзади вспучились стены из гофрированного железа, фасад же и впрямь напоминал о том, что когда-то тут было курортное жилище. Исчез флаг, на котором когда-то развевалось название, вместо этого уже позже кто-то прибил над входом пять железных букв, ныне уж выцветших и проржавевших — PLAZA. Совершенно невероятно было думать обо всей истории этого места, теперь навеки исчезнувшей.
Думать об Энусе Макналти, который шагал тут в своем обгоревшем мундире, о Томе, входившем сюда со своими инструментами, о машинах, ехавших из Слайго по влажно блестевшему песку, и о взрывах музыки, которые просачивались в легкомысленный ирландский летний воздух, дотягиваясь, быть может, даже до древних ушей королевы Медб. И уж точно — до ушей вслушивавшейся Розанны в своей собственной гробнице из отчуждения.
