В квартире было душно, нагревшиеся за день бетонные стены честно отдавали накопленное тепло, превращая квартиру в трехкомнатную духовку. Все форточки были закрыты, и это тоже раздражало, напоминая о работе. Открыть форточки невозможно, потому что тогда в квартиру непременно проник бы вездесущий дым. Даже сидя в наглухо закупоренном помещении, генерал ощущал его горьковатый запах, и было уже не разобрать, есть он, этот запах, на самом деле или только чудится по привычке.
Генерал сидел на диване, глядя в пустой серый экран большого японского телевизора, и боролся с раздражением, которое усиливалось с каждой секундой. У него никак не получалось отвлечься от мыслей о работе, да и мысли эти, если честно, были совсем не такими, как раньше. Раньше они всегда были более или менее конструктивными: надо бы провернуть то-то и то-то, попробовать подойти к делу вот с этого конца, сделать такой-то ход, поговорить с тем, дать задание этому… Это был привычный фон повседневной жизни генерала ФСБ Потапчука — фон, который нисколько не мешал ему жить, общаться с людьми, развлекаться и отдыхать. А теперь вдруг все переменилось, и собственная неспособность хоть как-то повлиять на ситуацию выводила генерала из душевного равновесия.
У него по-прежнему было сколько угодно вполне конкретных, реальных, требовавших его непосредственного участия дел, и о них он тоже постоянно думал, но именно то, о котором ему было приказано забыть, назойливо лезло на передний план, заставляя Федора Филипповича с несвойственной его почтенному возрасту горячностью стискивать кулаки. Забыть о нем было столь же трудно, сколь и необходимо в силу полученного сверху приказа, но дело постоянно напоминало о себе — то просочившимся через закрытую оконную раму запахом дыма, то, вот как сейчас, телевизионным репортажем с места очередного стихийного бедствия.
Последний разговор со Слепым никак не выходил у Федора Филипповича из головы, особенно предположение, высказанное Сиверовым в самом конце и облеченное им в форму глупого на первый взгляд вопроса: «Кому это выгодно, если у вас оторвалась подошва?»
Так ведь ясно же, кому — сапожнику. Притом не всякому, а только тому, который в данный момент подвернется вам под руку.
Федор Филиппович снова повертел этот вывод перед своим мысленным взором, ища и не находя изъяна в предложенной Сиверовым простенькой логической задачке. В самом деле, со времен Древнего Рима вопрос: «Кому выгодно?» — был первейшим вопросом любого расследования. Преступление должно иметь мотив, иначе это не преступление, а… Ну да, вот именно — стихийное бедствие. Случайность.
Кому выгодно… Кому выгоден засорившийся унитаз? Сантехнику. Опять же, не всякому, а тому, который сумеет превратить простенькую бесплатную услугу, оказываемую жильцам домоуправлением, в сложный и дорогостоящий процесс, требующий соответствующего материального стимулирования.
Поломка автомобиля, например, выгодна автомеханику. Причем, устраняя одну поломку, механик может между делом, совершенно незаметно для вас организовать следующую, чтобы назавтра вы опять явились к нему в гараж и заискивающим тоном просили починить вашу тележку поскорее и обещали не постоять за ценой.
Но это банально. А вот, если взять, к примеру, пожар — ну кому он может быть выгоден? Конечно, если сгорел склад накануне ревизии или офис частной фирмы, в которой назавтра ожидалась финансовая проверка, тут гадать не о чем. Случаются также поджоги с целью получения страховки или, скажем, чтобы скрыть убийство. Но если оставить в покое потерпевших, если рассмотреть пожар, который возник не вследствие поджога, а по какой-то иной причине — скажем, в результате неисправности электропроводки или даже удара молнии, — кому он может быть выгоден, такой пожар?
Вроде бы никому. Это на первый взгляд. А потом вспоминаешь, что существуют мародеры, а кроме мародеров, еще и пожарники, многие из которых тоже не прочь стянуть то, что плохо лежит.
И не надо махать руками, досадливо морщиться и говорить насчет того, что в семье не без урода, и что из-за одного-двух случайно затесавшихся в наши славные ряды негодяев не следует чернить… и так далее. Не надо! Не об этом сейчас речь. Недаром ведь в районах, пострадавших от стихийных бедствий, люди упорно живут на руинах, на пепелищах, на чердаках затопленных, готовых рухнуть домов. Это не безрассудная любовь к насиженному месту, а обыкновенная попытка спасти хотя бы жалкие остатки своего имущества от мародеров, которые слетаются на беду отовсюду, как стервятники на падаль, и которых не могут остановить никакие милицейские патрули. А после мародеров придут спасатели, а после спасателей — строители, и если хотя бы каждый десятый нагнется и поднимет то, что плохо лежит, то от твоего имущества через два дня ничего не останется.
«Глупо, — подумал генерал Потапчук, неосознанным жестом похлопывая себя по карману, в котором обычно лежали сигареты, и в котором их сейчас не было. — Абсолютно бессмысленное занятие — выстраивать логические цепочки, ведущие почти что к аксиоме. Тебе говорят: трава зеленая. Ты знаешь, что она зеленая, ты видишь это собственными глазами, но почему-то вместо того, чтобы просто кивнуть и сказать: „Да, зеленая“, — начинаешь выяснять, почему это она зеленая, а не красная с позолотой, приплетать сюда хлорофилл, фотосинтез и прочую чепуху, о которой ничего толком не знаешь.
Глупо восставать против аксиом, и обижаться на них тоже глупо. Глупо сердиться на кузнечика за то, что он зеленый, под цвет травы, а не черно-белый, как милицейский жезл. Если есть трава, то есть и кузнечик, который в ней прячется. Если есть бюджет, то будут и ловкачи, которые его разворовывают. Есть, к примеру, разрушенный бомбами Грозный, есть необходимость его восстановить, есть выделенные на это деньги, и есть отличная возможность эти деньги прикарманить.
То же и со стихийными бедствиями. Денег из бюджета они высасывают уйму, а контролировать эти суммы ох как трудно! Кто может с уверенностью сказать, сколько тонн воды было вылито на горящие торфяники, сколько при этом было израсходовано горючего, потрачено человеко-часов, угроблено техники — сколько, в конечном итоге, ушло на все это бюджетных денег? Занимая определенное положение, можно назвать любую цифру — поди, проверь! Сколько вы дали, столько мы и потратили, а на что потратили — не ваше собачье дело. Вылитую воду не соберешь и не взвесишь, сожженное горючее давно осело копотью в ваших легких, вышедшая из строя техника пошла на переплавку — валяйте, проверяйте, если больше делать нечего!
Федор Филиппович раздраженно пожевал упругий фильтр сигареты и, наконец, чиркнул спичкой о коробок. Коробок был большой, на двести спичек, и при этом старый, разлохмаченный, потерявший жесткость. Он так и норовил сложиться в руках или разбросать во все стороны содержимое. Федор Филиппович сто раз просил жену не покупать эти неудобные коробки, а она все равно покупала — то ли в силу привычки, то ли по какой-то иной причине, но покупала. А когда генерал принимался ворчать по этому поводу, она резонно возражала, что это не его дело.
Спичка сломалась, генерал раздраженно бросил ее в пепельницу, достал новую, дважды чиркнул ею о коробок, сломал и эту, схватил третью, зажег и только тогда сообразил, что стоит, оказывается, у окна на кухне, держит в зубах сигарету и уже готов ее прикурить. Это было загадочно и необъяснимо: ведь только что, кажется, сидел на диване в гостиной, с газетой на коленях и пультом управления в руке… Как же он здесь-то очутился?
