Старики сидели на садовой скамье в глубине больничного парка. Поздняя, уже немного пыльная весна стояла в окружающем их мире, но листья старых берез еще сияли светлой зеленью, еле заметно дрожа под легким прохладным ветром, так что их тени ползали по асфальтовой дорожке у ног собеседников.
— Мы с вами как смылись из реанимации, когда вас в покойники едва не определили, — не совсем кстати сказал Петр Иваныч, — так больше в корпус и не заходили, только в столовую. И, заметьте, никто нас не ищет! Кругом бардак. У нас в России обязательно: если не тирания, так анархия, а ни крепкой власти, ни разумной свободы никогда не было, нет и не будет, блин!
— Что это вы, полковник, на молодежный жаргон и русофобию перешли? — искренне удивился профессор Кузнецов. — Я, например, этих слов вообще не признаю… А страна как страна, и похуже бывают. Вон в Южной Америке… Или в Африке какой-нибудь…
— Значит, блядь, нам с дикарями равняться? Догонять их по уровню жизни и соблюдению прав человека?! — совсем разъярился полковник. — Да, если национальная интеллигенция так рассуждает, мы далеко уйдем…
— Ну вас в жопу, полковник, — добродушно гася пикировку, сказал Кузнецов. — Кстати, заметьте амбивалентность русских идиом: «так мы далеко уйдем» и «так мы далеко не уйдем» означает почти одно и то же. Мне, как негуманитарию, такие казусы особенно интересны… А вот давайте лучше я вам еще одну поучительную и увлекательную историю из своей жизни расскажу. Рассказать?
— Из половой жизни опять? — строго уточнил Михайлов.
— Из жизни, полковник, просто из жизни… — Сергей Григорьевич вздохнул и надолго задумался. Петр Иваныч терпеливо ждал.
Тени листьев ползали по асфальту, но теней двух наших больных на асфальте не было.
А в реанимации две освободившиеся койки сверкали открывшимися металлическими механизмами, матрасы на них были свернуты.
Глава одиннадцатая
Взаимное чувство
Финал предыдущей истории нашего декамерона может внушить ложное представление о последовавшей жизни героя. Вроде он в дальнейшем только читал лекции; или лежал на диване с «Вестником Академии наук» или с журналом «Дружба народов», содержащим новую «городскую повесть» всеми любимого автора;
или, хмуро глядя в сторону, передавал жене Ольге почти весь профессорский заработок — ну, разве копейку-другую, полученную по НИИОКРу, оставлял на карманные расходы, приличествовавшие положению;
или, в конце концов, в буфете Дома ученых пропускал одну за другой рюмочки коньяку, который здесь подавался почти без наценки…
Нет, всем перечисленным не исчерпывалась и после вышеописанного казуса жизнь профессора Кузнецова.
Вот, например, однажды, сидя в этом самом буфете, где, кроме дешевого коньяка и бутербродов не только с сыром, а иногда даже и с чавычой,
кроме нигде более не доступного кофе из венгерской кофейной машины,
кроме этих деликатесов для избранной с помощью пропускной системы научной публики,
публики, слегка разбавленной в качестве исключения каким-нибудь актером, забредшим из Москвы, или художником из местных, которых здесь, ввиду живописности пейзажей, водилось немало,
кроме всего этого, были большие настольные лампы под шелковыми абажурами, что придавало уже не просто уют, но аристократизм помещению…
Итак, сидя однажды в этом буфете после пары чашечек небезвредного по возрасту, суживающего сосуды кофе и пары рюмочек сосудорасширяющего, напротив, коньяку, так что эффекты, надо надеяться, взаимно компенсировались…
…сидя в этом буфете, профессор Кузнецов познакомился с очередной женщиной.
Одно уж слово «очередной» говорит о том, что неприятные — или приятные? — воспоминания о скабрезном случае в квартире распутной журналистки если и придали некоторой сдержанности дальнейшему поведению профессора, то ненадолго. И уже опять не лежал он без особой нужды — ну разве что грипп — на своем диване и нечасто работал в домашнем кабинете, а если и работал, то по утрам, до лекций, не в ущерб развлечениям, и деньги профессорские отдавал жене Ольге со все большей неохотой и все меньшую их часть.
Следует признать, имея в виду перечисленное, что профессор Кузнецов Сергей Григорьевич был довольно несимпатичным, даже, пожалуй что, отвратительным, грязным типом, ремесленником, относившимся к науке исключительно как к источнику приличного и нетяжелого заработка, а истинный энтузиазм вкладывавший, обманывая жену и даже ущемляя ее материальные интересы, исключительно в сексуальные — или, как их в ту эпоху называли, половые похождения.
Поганец. И ведь уже тогда был немолод!
Кто бы предположил, в какую скотину разовьется помешанный на математике отрок, барачный сирота, безразличный к противоположному полу и даже втайне брезгующий им, сосредоточенный вундеркинд, фанатик сопромата и других наук о прочности…
Да, так вот: дама представляла собою крашеную, понятное дело, блондинку с комичным крупным черным бантом в волосах. Да и во всех остальных деталях облика проглядывала в ней глубокая провинция. Что-нибудь районно-административно-культурное: сильно обтягивавшие народную фигуру — из тех, которые обидно и остроумно называли «порода уральская низкожопая», — дефицитные джинсы в сочетании с шелковой кремовой блузой. То есть не райком с обязательным кривоватым, так называемого английского покроя костюмом, а нечто более свободное… ну, управление культуры, например, как было с первого взгляда определено с помощью богатого социального опыта. Вполне могла со своим удостоверением протыриться в среду действительно культурных людей, тем более что обручального кольца нет, а вокруг полно даже академиков — кто вдовый, а кто вот-вот… Это тебе не допившиеся до ацетонового запаха актеры местного ТЮЗа и не единственный на район член Союза писателей, восьмидесяти четырех лет, годный только для выступлений по школам с воспоминаниями, как был красным курсантом, а на то, чтобы соврать хотя бы, как видел Ленина, фантазии слабоумного беллетриста не хватает… А здесь!.. Наука, что тут говорить. Физики — это не то, что лирики сраные.
Самое смешное — она действительно оказалась работником управления культуры. Не начальником, но уже многолетним и.о. При этом баба она была очень и очень неглупая, но главное — такая же необузданно похотливая, как Кузнецов. Выражение ее прозрачных, бледно-голубых глаз давало ему основания не совсем в шутку утверждать, что сквозь них… ну, в общем, то самое место видно. Так что темпераменты соединились, как две массы ядерной бомбы, каждая в отдельности не критическая, а вместе — конец света.
Безудержному адюльтеру все благоприятствовало.
Ольга к этому времени начала обживать Францию и — правда, еще не в качестве m-me Chapoval-Kuznetzoff — отсутствовала в жизни своего формального мужа очень часто. Такая свобода обернулась для Сергея Григорьевича некоторыми бытовыми неудобствами, поскольку, находясь иногда по месту постоянной московской прописки, двойная эта мадам стиралку запускала вовремя и кашу на завтрак варила, отдадим ей должное. А вот когда она где-то в шестнадцатом аррондисмане беседовала со своими князьями и баронессами за чаем с пирожными kartochka из магазина “Petrograd”, — вот тогда у полуброшенного ее русского мужа возникали трудности.
