А в метре от него, на косо упавшей сухой сосне, сидели два пожилых, примерно его возраста, господина, вид которых его настолько удивил, что он даже забыл на некоторое время все ужасы, произошедшие недавно.
Оба сидевших на сосне были лысы, бородаты и, по-другому, увы, не скажешь, пузаты. Правда, один при этом был более пузат, другой менее, один, насколько можно судить о сидящем, был долговяз, другой — скорее приземист, у одного борода была окладистая и совершенно седая, а у другого — совсем короткая и пегая, один носил очки на переносице, а у другого они сползли совершенно на кончик носа… Однако в целом они производили странное впечатление чего-то единого, как не однояйцовые, но близнецы, двойняшки. Не обращая никакого внимания на спасенного, очевидно, ими Кузнецова, даже не заметив, что он очнулся, они весьма горячо беседовали, точнее, оголтело спорили.
— Говно тут все кругом, — говорил один, тот, что с окладистой бородою, — и никто мне не докажет, что не говно.
— А я и не доказываю, что не говно, — возражал тот, что был менее пузат, — я только говорю, что если все изменится, то будет такое же говно.
— Нет, — сильно горячась, оспаривал первый, — говно, но не такое, а вот когда изменится и станет такое же говно, то я и скажу, что говно.
— Будет даже худшее говно, — еще более горячился второй, — потому что людей вожаки подставляют под черную струю, а как только хотя бы один человек утонет в черной струе, так начнется такой кошмар, что ты первый о сегодняшнем говне пожалеешь.
— Ничего ты мне этим не доказал, — стоял на своем первый, — потому что говно оно и есть говно.
Увлеченный этим политическим спором, почти полностью состоящим из единственного слова «говно», Сергей Григорьевич даже перестал чувствовать боль в рассеченной брови и попытался вмешаться в дискуссию.
— Не в том дело, мне кажется, господа, — сказал он тихим голосом, подобающим раненому, — что есть большее или меньшее говно само по себе, а в том, какое говно опаснее для страны и, в конце концов, для нас с вами, господа. Простите, что вмешиваюсь…
Спорящие осеклись и с изумлением уставились на ожившего.
— Твой, вот ты с ним и беседуй, — после паузы сказал более бородатый. — Не хватает еще мне с твоими персонажами спорить.
— Не персонаж, а главный и даже отчасти лирический герой, — обиженно ответил менее заросший. — Не последняя фигура, если уж говорить о серьезных вещах. Он, между прочим, несколько раз формулировал совершенно независимо от меня очень важные вещи…
Сергей Григорьевич, вложивший все физические и большую часть интеллектуальных возможностей в свою реплику, лежал молча.
— Видите ли, Сергей Григорьевич, — обратился к нему пегий, — пришло, пожалуй, время посвятить вас в суть дела, а то вы всяческие испытания терпите, а за что и почему — толком не знаете. Я ведь полковнику намеренно ни малейшей способности к связному изложению не дал, чтобы вас и сюжет в напряжении держать…
— Да уж, благодарю вас, постарались, — обиженно отвечал Кузнецов. — Но, собственно, кто вы такой? Полковников ФСБ наделяете красноречием или, напротив, оставляете им одно мычание… Неужто?..
— Совершенно верно предположили, — кивнул собеседник нашего героя. — Я именно и есть автор всей этой херни, за которую, уверяю вас, еще получу свое со всех сторон … Я все это выдумал, как все и всегда сочинители выдумывали. Используя в качестве строительного материала свои воспоминания, в качестве каркаса — почти свою биографию, а в качестве архитектурного плана — свои представления о мире и нашей жизни. Я все придумал. И жену вашу, парижанку собственноручную. И полковника Михайлова Петра Иваныча, доброго чекиста. И мотоциклистов. И старуху с прозвищем Айлбибэк, впоследствии стертым из текста. И сворачивающееся в трубу Шоссе, в которое чуть сам не попался. И митинг так называемого офисного планктона. И всю эту болтовню о бессмертии, о повторно живущих. И прочую самодеятельную метафизику. Исключительно для внушения читателю близких мне сомнительных идей неучастия во Зле и все искупающей любви…
— Что ж, — за несколько минут осознав услышанное, со вздохом спросил Кузнецов, — и инфаркта у меня не было? И относительно отдавших Богу душу, а затем получивших ее снова во временное пользование просто выдумка? И Сатана, который…
— Вот уж что хренотень так хренотень, — вмешался седобородый. — Я ему, — он ткнул немного скрюченным пальцем в сторону самозваного демиурга, — сразу сказал: не пиши ты насчет Сатаны, что он всех реанимированных за жопу берет. Глупость это. Вот, пожалуйста, я: инфаркт, реанимация, стенты, и что? Выходит, что я теперь Черту служу? Нет уж, извините — глупость… Лекарства надо пить и двигаться больше, вот и все. А вот про мотоциклистов — это правильно, смешно к тому же…
Он некоторое время молча пыхтел и вдруг неожиданно закончил:
— Но право имеет. Автор — хозяин-барин.
Пегий хозяин-барин молча пожал плечами.
Пауза становилась бесконечной.
Наконец Сергей Григорьевич решился.
— А никто не говорил вам, малопочтенный, — обратился он, не поворачивая головы, к своему создателю, — что занятие ваше совершенно бессовестное? И уж если кто и служит Сатане, терзая ни в чем не виноватых персонажей вроде меня, играя с Добром и Злом, то это ваш брат? Это ж вы и паскудную молодость мою придумали, и всю мою мерзкую и бессмысленную жизнь!.. А что души у меня нет — тоже игрушки ваши? Эх вы, а еще приличный на вид господин… Чего ж тогда стоит ваша гражданская сатира, если отдельный человек для вас — так, инструмент…
Но собеседник перебил его.
— На благодарность я уже давно не рассчитываю, — со сдержанным бешенством заговорил сочинитель, — однако ж и такого, простите, хамства терпеть не желаю. А не хотите ли припомнить тень с белыми крыльями, миленький-любименький и прочие приметы счастья? Таню-то вам кто послал, кто любовь придумал, а? Не изволите ли признать, что и вообще любовь мы, фантазеры и вруны, придумали? А без нас было бы одно скотство и скука?! Да что с вами говорить… Не желаю со своим же порождением препираться. Всё, отдаю вас судьбе. Куда текст вывезет, там и будете доживать до эпилога. Прощайте.
Сергей Григорьевич несколько минут смотрел вслед удаляющейся в глубину леса паре. Оба размахивали руками, продолжая, видимо, свой вечный спор о говне. Вот они уже почти скрылись между деревьями, вот уж и не видно их…
Кузнецов повернулся на бок, натянул ворот пальто на израненное лицо и заснул крепким сном выздоравливающего — совершенно не боясь простудиться на сырой земле.
Да вроде это уже и не земля была, а чистая больничная простынка.
Глава двадцать четвертая
Определенное место жительства
В руки ему дали избранные места из истории его болезни с окончательным диагнозом при выписке длинным и непонятным, так что Сергей Григорьевич даже не смог найти знакомое слово «инфаркт». С этими бумагами, к которым были подколоты сложенные гармошкой ленты кардиограмм, какие-то черные, с мутными тенями, фотоотпечатки на тонкой бумаге и таблицы с подписями и печатями, ему следовало вскоре отправиться на ВТЭК (что это такое, он не знал) по записанному на отдельном листке адресу. Лечивший Кузнецова врач высшей категории Махмуд Алиевич, красивый молодой человек лет двадцати пяти, оказался земляком Руслана Эдуардовича, кузнецовского завкафедрой. Поэтому он лечил профессора старательно и таки вылечил ведь! Так вот, юный Махмуд, прощаясь и даже не намекнув ни на какие деньги, объяснил своему пациенту, зачем ему идти на ВТЭК: там дадут Кузнецову инвалидность третьей степени. Впрочем, нет, это заслуги перед Отечеством бывают третьей степени, а инвалидность — группы, кажется… В результате чего будет прибавка к пенсии и многие лекарства по полторы и даже по две тысячи упаковка начнут выдавать бесплатно.
