Вот и сейчас крик стал приближаться, нарастать и наполнил всю голову профессора Кузнецова, так что он плюнул на тройное интегрирование, не решив, по какой поверхности его вести, вскочил из-за стола, швырнул карандаш и заметался по комнате, тихонько выстанывая любимый еще с древних времен джазовый марш “Alexander’s Ragtime Band”. Не переставая музыкально ныть, отчего шум в ушах начал понемногу стихать, Сергей Григорьевич выскочил на кухню и принялся заметно дрожащими руками заваривать чай — просто чтобы отвлечься, это иногда помогало разогнать невидимых крикунов. Дождался, пока щелкнул и выключился быстродействующий электрический чайник, налил в большую, неведомо откуда попавшую к Тане сувенирную кружку с изображением Эйфелевой башни и надписью для определенности “Paris” кипятку, утопил — бдительно следя, чтобы хвостики свешивались, — два пакетика и, осторожно держа горячее, вернулся в комнату. Он намеревался продолжить работу во что бы то ни стало — несмотря на обычное, болезненное пробуждение, с утра возникло и сохранялось предчувствие близкого решения.
Однако не результатам интегрирования суждено было сегодня удивить профессора.
В комнате, когда он туда вернулся, было уже не протолкнуться между набившимися в нее сверх всякой возможности более или менее знакомыми Кузнецову людьми.
Прежде всех он увидал двух из примерно сотни вроде бы знакомых женщин. Одна была крашеная поверх несомненной седины блондинка с грубым, почти мужским лицом в крупных складках. В желтых волосах ее торчал нелепый черный бант, и Кузнецов именно этот бант и вспомнил даже раньше, чем она робко улыбнулась, открыв изумительной красоты керамические зубы.
— Любаня, — тихо воскликнул он и оглянулся, ища, куда бы поставить кружку, потому что объятий, успел подумать он, не избежать. Кружку пришлось поставить на пол. — Любаня, ты откуда?!
Но Любаня ничего не отвечала, только все скалила свои ужасные синеватые зубы, и Кузнецов как-то сразу забыл про нее, так же, как про кружку с кипятком, стоящую у его обутых в войлочные тапки ног. Внимание его переключилось на высокую старуху в сарафане, под которым, это бросалось в глаза, ничего не было, кроме тощего, плоского тела.
— Ленка, — фальшиво обрадовался Сергей Григорьевич, — Ленка, ты совсем не изменилась…
Однако и Ленка ничего не ответила лживому профессору, лишь по-детски закрыла лицо ладонями, и кожа ее голых рук повисла мешками.
Странно, но эти сверхъестественные появления давних, доисторических любовниц не очень удивили Кузнецова. То есть он удивился, конечно, но не настолько, насколько должен был бы удивиться нормальный человек. И вместо того, чтобы истерически закричать, опрокинуть, отскочив, огненную кружку или хотя бы перекреститься, он продолжал любезничать.
— Чему обязан? — как бы в шутку, как бы немного ерничая, с легкой как бы пошлинкой обратился он уже к обеим женщинам. — Старая любовь не ржавеет, а?
Но призраки не приняли шутливый тон.
— Спасаться тебе надо, Сережа, — дрожащим от невидимых слез голосом сказала Любовь Ивановна и улыбнулась еще шире. — А я тебе помогу. У моего теперь денег немерено, да у меня и свои есть… Беги, Серенький, от своей голодранки, она тебя в могилу быстро сведет.
Лена открыла лицо — все в мелких тонких морщинках, как намокшая и высохшая папиросная бумага.
— Зачем ты меня бросил тогда? — вопрос ее был настолько бессмысленным, что Сергей Григорьевич ответил на него серьезно.
— Это ж ты меня бросила, — сказал он даже с обидой, всплывшей из неведомо каких глубин. — Исчезла…
Что-то я совсем с ума схожу, подумал Кузнецов, все время твержу себе, что схожу с ума, и все дальше схожу. Уже с воспоминаниями разговариваю, отношения выясняю, чистая шиза…
Тут же переведенные из разряда призраков в разряд воспоминаний дамы рассеялись, только в воздухе осталось висеть: «Брось ты ее, Сережка, брось ты сиделку свою, возвращайся к нам, мы тебе больше подходим, мы проверенные, мы тебя не оставим никогда, а у нее сплошное притворство и корысть…»
Я ведь и сам, подлец, так иногда думаю, мысленно ужаснулся Кузнецов, и мерзкие обвинения сразу утихли. Это мои внутренние голоса были, признался себе Сергей Григорьевич, а стыдно стало — вот они и заткнулись.
Между тем из толчеи высвободился не убитый во младенчестве брат, Игорь Сенин.
— Короче, давай, брателло, мириться, — сказал капитан ФСБ. — Я про молоток не стану помнить, и ты забудь. Давай к нам, звание получишь, да сразу и в отставку пойдешь полковником, а у нас пенсии, короче, неплохие, хорошие даже, можно сказать… А от родни не отказывайся. Брат — это ж брат, а не портянка…
Но Кузнецов слабины, как в краткой беседе с бывшими женщинами, не дал — напротив, призвал на помощь слабую свою веру.
— Чур меня, — произнес он простодушную формулу, — сгинь, рассыпься!
И перекрестил то пространство, в котором слегка плыл, колебался в духоте битком набитой комнаты никакой не брат, а чекистский морок, — видение побледнело и, по молитве, сгинуло.
Однако ж дурное место не осталось пусто — из сплошной давки тут же выдвинулся чертов полковник Михайлов Петр Иванович, наказание профессору за все грехи его. Позади начальника мельтешили его юры и толики с суровыми и даже угрожающими выражениями на протокольных рожах.
— Уж меня-то, Григорич, ты в призраки не зачислишь, — фамильярно обратился полковник к своему подопечному. — Мы с тобою вместе такого хлебнули… Ты вспомни, сколько раз я тебя из глубокой жопы вытаскивал, можно сказать, жизнь спасал! И я тебе не чужой, ты ж меня, помнишь, убить хотел, да промахнулся, в колено попал… Мы с тобою кровью повязаны, дружбаны навсегда…
В подтверждение негодяйских своих слов фээсбэшник выставил вперед ногу — в штанах над коленом темнела дырка с буро-кровавыми краями. Впрочем, ради судьбоносного разговора оделся Михайлов в любимое им бродяжническое рванье, так что понять, от чего возникла грязная дыра, не представлялось возможности.
— В общем, хватит дурью маяться, — продолжал полковник, — тут выборы на носу, а главный кандидат в президенты, лидер всей оппозиции, арифметикой какой-то занимается и любовь с младшим медперсоналом крутит!.. Все, одевайся, Сергей, и поехали, делом заниматься пора. У нас еще сегодня встреча с академиками, они тебя действительным членом избрали по отделению твоих физико-математических наук, понял? Это ж для тебя, я думаю, все равно, что для меня сразу в маршалы… Давай, не тяни кота за муде, академик.
И он шагнул вперед, распахнув объятия, — очевидно, собираясь заключить в них Кузнецова.
Да не тут-то было!
Профессор в одну секунду выбрал правильное решение: вместо того чтобы, допустим, крестным знамением отогнать нечистую силу, как в предшествовавшем случае, он, не будучи полностью уверенным в мистическом происхождении полковника — мало ли таких полковников и в материальном мире присутствует, — произвел жест вполне бытовой и даже грубый. То есть, согнув правую руку в локте, резко положил на ее сгиб левую, кулаком же правой для верности одновременно изобразил русский народный шиш, который, в свою очередь, подумав секунду, превратил в интернациональную фигуру с выставленным средним пальцем — в глобализме живем, ничего не поделаешь.
