— Пусть попробует! — сказал Вазген, хотя зловещие предостережения Захарова оставили в его душе гнетущий осадок. — Только кажется мне, Миша, что ты все преувеличиваешь. Ты сейчас нездоров, оттого и мерещатся тебе всякие ужасы. То, что Смуров хотел показать превосходство, покрасоваться своей властью перед вами, еще не доказывает, что арест ребят — дело его рук. Ни для кого не секрет, что они любили выпить и подебоширить. Может, просто попались на чем-нибудь. Но в целом ты прав: поостеречься не помешает.
— Прятаться я не привык, — возразил Алексей и встал, собираясь уходить. — Ты, главное, поправляйся, Миша, и не унывай. Чересчур ты что-то расклеился. Ведь ты боевой офицер! Прощай, дружище, мы тебя постараемся чаще навещать.
Глава 11
Год 2008
Вечером дома застаю мать в муках творчества. Вернее его отсутствия. У нее случилась внезапная остановка сюжета на очередной главе. Семья сидит за ужином, у мамы расстроенный вид, она ничего не ест и обреченно смотрит в стену. Папа со вкусом наворачивает еду, Дмитрий жует, уткнувшись носом в какую-то брошюру по фалеристике. В другое время он немедленно схлопотал бы от мамы подзатыльник за вопиющее нарушение семейного порядка, сейчас же злостно пользуется тем, что мать находится в душевной прострации.
— Ничего, мам, — ободряю как заботливая дочь, — помучаешься, зато потом создашь настоящий шедевр!
— Катя, о чем ты говоришь? — с горячим страданием возражает мама. — Боже мой! Кому нужны мои шедевры? Зачем, для чего все это? Есть только один путь — сжечь! Все сжечь и стать свободным человеком.
— Что сжечь-то, Гоголь мой ненаглядный? Компьютер? — гудит папа, неспособный подняться до высот художественного обобщения. — Отдай мне, если не нужен. Мой чего-то барахлит.
— Да хоть сейчас! — с жертвенной решимостью отзывается мама. — Можешь уничтожить все мои тексты, отправить в небытие, все равно никто не замечает.
— Ну ты, мать, даешь! — рокочет супруг полковничьим басом. — Погоди маленько-то! Ты же знаешь — у нас всё посмертно…
— Папа! — возмущаюсь я.
— Ты так считаешь? — дрогнувшим голосом сомневается мама. — А вдруг все мои романы канут в лету?
— Какое в дупень лето? — рассеянно бормочет Димка. — Обрадовались! Два дня всего дождя нет. Небось, завтра же рассопливется.
— Вот! Вот все внимание к родителям! — драматическим жестом тычет в него мама. Простофиля Димон невольно становится мальчиком для битья. — Он даже не слышит, о чем я говорю. Ха-ха, они меня еще успокаивают! Нет, я отказываюсь, слышите, отказываюсь обсуждать с вами мое творчество. Вам всем наплевать, я отлично знаю, что вы считаете меня графоманкой. Даже если мне присудят Букер, вы все равно будете тайком посмеиваться.
— Ого, Букер — это звучит! Там, кажется, хорошие деньги дают? — оживляется папа. — А что, я думаю, тебе стоит рискнуть.
Все-таки мужчина — сооружение непробиваемое, а папа, тот вообще до сих пор в танке.
Не дожидаясь, пока со стороны маминых позиций грянет ответный залп, я будто невзначай опрокидываю бокал с вишневым соком на белую скатерть: приходится выбирать наименьшее зло и локализовать грандиозное сражение до бури в стакане.
Слава богу, конфликт исчерпан маминым кудахтаньем по поводу испорченной скатерти. Правда, в данный момент она больше не узнает ни мужа, ни сына, и обращается к ним на «вы». Так обычно выражается ее обида. На мой взгляд, способ в высшей степени аристократичный, которому нелишне поучиться нашим директорам. Например, вызывает к себе сотрудника главный редактор, и вместо того чтобы, брызгая слюной, орать на него за проваленное задание, смотрит на вошедшего в лорнет, но все равно не узнает, робких оправданий не слышит, а вскоре и вовсе перестает беднягу замечать. Тому ничего не остается, как потоптавшись, убраться восвояси с должным чувством вины, но без особого ущерба для самолюбия. Эх, как бы славно было…
— Катя! О чем замечталась? — гудит папа, видимо, для того, чтобы разрядить обстановку. — Между прочим, засек тебя вчера на Невском с каким-то молодым человеком. Кто это? На вид солидный парень, без всяких новомодных финтифлюшек. Люблю, когда мужик выглядит по-мужски.
— А как он еще должен выглядеть? — отвлеченно бубнит в брошюру Димка.
— Да уж не так как ты! — немедленно следует раскат грома. — Что за рубашка на тебе? Где это видано, чтобы парень рядился в розовую рубашку, да еще в цветочек?! А ну марш переодеваться! И чтобы я больше этого срама на тебе не видел! Армия по тебе плачет. Ничего, уже недолго осталось, кончишь институт — и под ружье. Там научат уму-разуму.
Заметно, как мама багровеет от гнева и невозможности высказать супругу-вояке давно укоренившееся мнение, напомнить в который раз, что кухня — не казарма, и квартира — не полигон, но сдерживается из последних сил. Правильно, какой смысл твердить одно и то же, все равно не дойдет. У папы твердые убеждения.
— Так что за кавалер? — настаивает папа.
— Случайный знакомый. — Скашиваю глаза на Димку: еще начнет скандалить, если узнает, с кем я прохлаждалась на Невском. — Разговорились, нашли кое-что общее: его дед воевал на Ладоге. Кстати, мам, почему бы тебе не написать роман по воспоминаниям бабушки. Ты подумай, какой стоящий материал. У нас столько фотографий, а у бабушки письма, вырезки из газет, воспоминания моряков-сослуживцев. Будь я писателем, непременно бы воспользовалась. Посмотри, что написал Чероков в своей книге «Для тебя, Ленинград». — Я достаю с полки книгу командующего Ладожской военной флотилией, ее когда-то приобрел папа, он увлекается военными мемуарами, а я для себя отметила много интересных фактов. Один из них зачитываю вслух: — «Много лет прошло с тех пор, но и сейчас еще можно встретиться с заблуждением, что Дорога жизни проходила только по льду, что только одной ледовой трассе Ленинград обязан своим спасением от голода».
А ведь и правда: когда мы говорим «Дорога жизни» сразу же представляем себе ледовую дорогу, а о моряках никто не упоминает.
Вы только послушайте, что он пишет — приводит данные в цифрах, из которых следует, что за весь период блокады Ленинграда через Ладогу по водной трассе было перевезено в обоих направлениях людей и грузов намного больше, чем по ледовой.
Я зачитываю цифры и торжествую:
— Видите? Ведь это важно! Слушай, мать, нам надо с тобой вместе ехать к бабушке, ты подумай, сколько всего она может нам рассказать! Заодно на солнышке отогреемся, фруктов поедим вволю. А, мам?
— Ты права, доча, — вздыхает мама. — Самое главное — бабулины записи. Она восстанавливала по памяти день за днем весь период службы на озере. Три пухлых тетради исписала. Надо бы их привезти, заодно записать многое с ее устных рассказов. Только как я могу уехать, как оставлю мужчин одних? Они здесь устроят бедлам, отощают без присмотра и зарастут мхом.
— Неделю мы продержимся — на пельменях и яичнице, — успокаивает папа, но ответа не удостаивается: мама своего супруга знать не знает, а с незнакомцами она в беседы не вступает. Речь, видимо, шла о каких-то других мужчинах.
