– Нет, Сонь, нет! Это только кажется так, что хорошо! А на самом деле вовсе нет…
– Да откуда ты можешь знать-то? Ты и дня не жила так, как я! Ты знаешь, сколько мне на моем комбинате платят? Да мне порой жрать совсем нечего! Понимаешь, вообще нечего! И носить нечего! Даже халат вот этот – детдомовское еще приданое… А впереди у меня что хорошего? Ты бы согласилась, например, всю жизнь прожить вот в такой убогой коммуналке?
– Нет… Нет, конечно…
– А мне придется здесь жить! И моя комната, между прочим, еще хуже этой! А что делать – придется. По крайней мере, пока этот дом сам не развалится. А потом что – не знаю. И никакой положительной перспективы на будущее у меня не имеется. Так что я стала бы, без возражений, этим витамином! И ты бы стала, если бы пожила тут пару годочков. Ишь, в родителях своих черта она углядела…
– Но, Сонь…
– И не говори мне больше ничего! Поняла? Дура ты! Дура набитая и зажравшаяся! Хоть и Маргошка!
– Да я…
– И разговаривать с тобой больше не хочу ни о чем! И дружить с тобой не стану! Поняла? И помогать тебе не буду! Сами мойте свои грязные окна…
Соня тяжело спрыгнула с подоконника и резво промаршировала мимо вконец растерявшейся Маргошки к выходу. Было слышно, как невдалеке хлопнула дверь ее комнаты, а потом наступила тишина, такая же гнетущая и серая, как убого-блескучие обои в этом снятом так недорого жилье. Постояв еще минуту и послушав обступившее ее со всех сторон неуютное безмолвие, Маргошка пожала плечами, встряхнулась и продолжила отчаянную борьбу с коммунальной серой пылюкой, которая, казалось, въелась намертво в это убогое жилище. И все равно – Соня не выходила у нее из головы… Вернее, не сама Соня, а этот разговор их странный. А может, и не странный, – может, просто нелепый. Побеседовали, называется. Кто про Фому, а кто про Ерему… «Надо будет Пашке потом про эту Соню рассказать, – подумала она, разгибаясь и держа в руках тряпку, которой старательно домывала пол в комнате, – как бы он на все эти Сонины доводы возразил, интересно? Она ведь во многом права, кстати… Хотя он-то как раз всегда найдет, что ответить! Надо его познакомить с ней обязательно. Хорошая девчонка. Может, Пашка даже и присоветует ей чего. Он умный. А не присоветует, так хоть песню споет…»
9
Ох, и тяжелой штукой оказалась эта материнская растерянность – хуже и не придумаешь. Ася согласилась бы скорее на депрессию – на это безразличное, абсолютно равнодушное отношение к жизни, когда ничего тебе уже не нужно и не интересно – только бы не эта постоянная, изводящая душу тревога за сына: где он, как он, что с ним… И еще: принять все случившееся таким, как оно есть, тоже болезненно не могла, терзалась оттого, что бездействует. Асе все время казалось, что можно еще что-то исправить, что-то предпринять срочное, спасти ситуацию, вернув все на круги своя, чтобы было, как раньше, удобно и правильно: у сына – институт, у дочери – приличный и модно-дорогой вид, у нее – Жанночка с Левушкой и их шикарная дача по выходным… Эх, Пашка, Пашка! И что наделал, глупый ты сын…
Все валилось у Аси из рук, все разбивалось и рассыпалось прямо на глазах, как рассыпалась ее трудная, конечно, без мужа, но относительно налаженная, казалось бы, жизнь. Слава богу, начальница ее новоявленная куда-то исчезла в последнее время и не стояла над душой. Разное говорили о причинах этого отсутствия. Одни утверждали, что учиться поехала на какие-то рекламные курсы. Любознательная, черт побери… Другие шепотком доверительно сообщали, что она на недельку в Питер махнула, чтоб с Валеркой там отношения выяснить да детей у него забрать, которые после свершившегося скоропалительного развода пожелали жить с отцом, а не с матерью. В общем, что ни говори, но начальница их новоиспеченная отсутствовала на рабочем месте уже вторую неделю. И не звонила даже. Народ в офисе по этому поводу страшно нервничал и изводился, потому как работать без плохонького, но все же руководителя никто и никогда не умеет. А когда человек нервничает и напрягается слишком много, на него обязательно в конце концов страшный «жор» нападает. Асе даже пришлось снова, пока отсутствует начальница, открыть свое «бистро». По настоятельным просьбам трудящихся, так сказать. И теперь, изголодавшись по привычным в течение рабочего дня перекусам, эти трудящиеся быстро и с остервенением опустошали полки холодильника – она не успевала в магазин бегать. Да и остальные Асины обязанности на работе и дома тоже никто не отменял… Надо было только собраться с силами, заставить себя, но по-прежнему все валилось из рук. Потому что Пашка так и не вернулся и не позвонил ни разу.
И Жанночка не звонила. Вот уже две недели не слышала Ася ее голоса, и это тоже было очень непривычно, выбивало из колеи. Без ежевечерних отчетов перед подругой было Асе одиноко и маетно, как в сиротском и неприютном детстве. И некому было на Пашку пожаловаться, и некому было ей совет дать или другие какие ценные указания… А субботним вечером так вдруг жалко себя стало, хоть плачь, – и слезы не заставили себя ждать. Наплакалась с удовольствием, от души: и горько, и долго, и громко, и сразу легче стало, будто отпустило внутри. И рука сама потянулась к телефону набрать заветный номер. До того часто набираемый, что даже цифры, его составляющие, были на наборной панели стерты больше других…
– Здравствуй, Жанночка… Это я… – осторожно проговорила Ася и замолчала, вся внутренне сжавшись. Трубку телефона она стиснула так сильно, будто та могла вот-вот выскользнуть и шарахнуть Асю по голове ожидаемым Жанночкиным презрением-недовольством. – Вот, решила тебе позвонить…
– Аська, ты, что ли? – полился ей бальзамом в ухо неожиданно веселый Жанночкин голос. – Привет! Ты где пропала? Хочешь приехать? У нас тут такое…
– А что случилось, Жанночка?
– Да вот, гости тут у нас… Такие забавные – прелесть…
Жанна вдруг, не предупредив, отложила телефонную трубку и звонко расхохоталась уже где-то в глубине комнаты, и захлопала в ладоши, и закричала кому-то очень веселым сюсюкающим голоском: «…ой, ой догоню сейчас…» Ася изо всех сил прислушивалась к происходившему: к визгливым детским голоскам, к счастливому Жанниному смеху и ничего не могла понять: откуда у них там дети-то взялись?
– Ой, Аська, я и забыла, что ты на проводе… – снова послышался в трубке запыхавшийся голос подруги. – Тут к нам Левушкин молодой сотрудник в гости пришел с женой и с детьми… Боже, ты бы видела, какая прелесть! Какое чудо! Давай приезжай, сама убедишься!
– Хорошо, хорошо, Жанночка! Я сейчас!
Ася резво вскочила с дивана и начала лихорадочно собираться, натягивая на себя первое, что попадалось под руку, будто опаздывала куда-то. И билась при этом в ее голове только одна, противная и жалкая, но все-таки такая приятная мысль – слава, слава богу, Жанночка больше не сердится…
Добралась она до их дома на удивление быстро, словно маршрутка специально для нее и подоспела. И пробок никаких на ее пути не оказалось, и светофоров красных. И получаса не прошло, как Ася, запыхавшись от быстрого подъема по лестнице, уже звонила в дверь квартиры друзей, переступая от нетерпения с ноги на ногу. Дверь ей открыл улыбающийся Левушка, но Ася, лишь взглянув на него, поняла, что улыбка эта предназначалась явно не ей. Она сразу это увидела – по глазам Левушкиным: равнодушными и раздосадованными были его глаза, а улыбку он просто забыл с лица стереть, пока к двери шел. Бросив Асе на ходу быстрое «а, это ты, заходи», Левушка тут же развернулся и ушел в угловую комнату, то бишь в свой «кабинет», в открытую дверь которого Ася краем глаза увидела молодого красивого парня с рюмкой коньяка в руке и с такой же почти, как у Левушки, улыбкой на лице – улыбкой довольного жизнью и собой человека. Больно и неприятно кольнуло Асю в сердце, обожгла мысль: на этом месте в кабинете у Левушки, именно с такой улыбкой и с этой рюмкой дорогого коньяка должен был по всем законам жизни сидеть вовсе не этот самодовольный парень, а ее сын, ее Пашка. Это он должен был вот так расслабленно откинуться в мягком кожаном кресле, это на нем должен быть такой вот элегантный строгий костюм и стильно-модный галстук. Это его, его место… Пашкино…
