– Я занялась яблоками, – сокрушается Лизавета Сергеевна, когда я прохожу на большую светлую веранду. – Чего только с ними ни делала! Варенья наварила, компотов закрутила, а они все не заканчиваются никак. Элечка, я тебе с собой пакет яблок дам…
– Ой, спасибо, Лизавета Сергеевна, – я оглядываюсь в поисках того, где может скрываться Данила. Не сидит же он все это время сиднем в доме. Впрочем, если очень обижен, то сидит.
– А остальные нам с тобой надо порезать и просушить…
– Нам с вами? А… А что, в доме больше никого нет?
– Нет больше никого, – внимательно приглядывается ко мне старушка.
– Это я просто так спросила, – начинаю зачем-то оправдываться, изворачиваться.
Лизавета прячет улыбку, отворачиваясь от меня, и начинает суетиться, набрасывая на стол скромный обед.
Я попыталась отказаться, но не тут-то было, она усадила меня и накормила борщом. Мы выпили с ней чаю с батоном и очень вкусным яблочным вареньем. Таким вкусным, что я решила пожертвовать выходным и разрезать на мелкие кусочки все яблоки, пугающим количеством сложенные в двух тазах и одном ведре. Разумеется, если бы здесь был Данила, мы, кто знает, вдруг, да и помирились бы. Но, значит, не судьба.
После чая Лизавета потянула меня на прогулку по своему небольшому ухоженному участку, я восторгалась и радовалась урожаю так же искренне, как и она. Вообще, мне всегда нравилась бабушка Данилы, было в ней что-то такое ласковое и теплое, что позволяло рядом с ней чувствовать себя комфортно.
– Держи, – после прогулки мы вернулись на веранду, и она торжественно вручила мне ножик.
– Приступим, – выдохнула я, придвигая к себе самый большой таз.
– Смотри, Элечка, яблоко легко резать на руке, но если захочешь, я дам тебе разделочную доску.
– Не нужно, я умею, – отмахнулась я.
Действительно, я любила есть яблоки с ножа, за что меня ругал Данила. Снова я о нем…
– Элечка, – Лизавета Сергеевна по-птичьи склонила голову на бок, – у вас с Даней неладно?
Честно говоря, подобный вопрос я ожидала, но так и не придумала, как же на него ответить.
– Мы поссорились, – тяжело вздохнула я, безжалостно кромсая несчастный фрукт. – Уже давно. А вчера поссорились еще раз.
– Понимаю, – мягко улыбнулась Лизавета Сергеевна, – первый кризисный период.
– Это вы о трехлетии брака?
Она кивнула.
– Вам с Даней нужно родить ребенка. Сегодня молодежи нелегко решиться на пополнение семьи, – следом за мной вздохнула Лизавета, – ни квартиры, ни положения, ни денег. Но любовь, девочка, требует постоянной подпитки, она тонет в повседневности бытия. Нужно уметь приносить ей жертвы, не обращая внимания на материальное благополучие. Или вам еще что-то мешает?
– Ну, как сказать, чтобы вы не обиделись, – хмыкнула я. Раз уж она хочет откровенности, то не стану врать. – Нонна меня не любит, Нонна Викторовна. Вот почему Данила к ней ушел?!
– По-твоему, лучше бы он ушел к любовнице? – изумилась Лизавета.
– Нет, это тоже плохо, – вздохнула я. – Но мог бы уйти жить к другу! Друг так долго бы не выдержал, и Данька давно уже вернулся бы обратно. А Нонна, Нонна Викторовна, только рада, что сын с ней живет.
Наверное, я говорила слишком эмоционально, но меня все это просто допекло.
– Ты ошибаешься, Элечка, – мягко укорила меня старушка. – Нонне не все равно. Она сегодня мне позвонила и попросила, чтобы я с тобой поговорила.
– Зачем? – удивилась я. – Она была у меня утром, мы говорили.
– Видимо, вы обе не доверяете друг другу. А старому человеку можно рассказать все.
– Почему это? – недоверчиво спросила я.
– Знаешь, есть у Тютчева такие замечательные стихи, – Лизавета встала со стула и подошла к окну. И стала декламировать, глядя на свой яркий, ухоженный палисадник.
Когда дряхлеющие силы
Нам начинают изменять,
И мы должны, как старожилы,
Пришельцам новым место дать, -
Спаси тогда нас, добрый гений,
От малодушных укоризн,
От клеветы, от озлоблений
На изменяющую жизнь;
От чувства затаенной злости
На обновляющийся мир,
Где новые садятся гости
За уготованный им пир;
От желчи горького сознанья,
Что нас поток уж не несет,
И что другие есть призванья,
Другие вызваны вперед;
Ото всего, что тем задорней,
Чем глубже крылось с давних пор,
И старческой любви позорней
Сварливый старческий задор.
Она говорила, а я смотрела на маленькую, чуть сгорбленную годами старушку в старой шляпке и застиранном переднике, читающую молитву своего поколения, убеленного сединами и удостоенного великой мудрости, и думала. Думала, что скажу ей все потому, что не смогу соврать этой чудесной женщине, и она меня обязательно поймет. Скажу потому, что она не Нонна и не свекровь. И я люблю бабушку Данилы, люблю Данилу… Я не заметила, как последние слова произнесла вслух.
– Я тоже любила своего Сашеньку, – печально улыбнулась Лизавета Сергеевна. – Ох, как же мы любили друг друга. И радовались, когда Коленька родился, всем общежитием его рождение отмечали…
– Я беременна, Лизавета Сергеевна.
– Вот и хорошо, – старушка встрепенулась и подошла ко мне, обняла и прижала к груди мою голову. – Значит, скоро помиритесь окончательно.
– Не помиримся, – замотала я головой, уткнувшись ей в фартук, – он спросил, от кого ребенок, а Нонна говорит, что Даниле сначала нужно получить сте-е-епень…
И я расплакалась.
– Глупенькие какие вы, – тихо рассмеялась Лизавета, доставая из кармана фартука обычный носовой платок, от которых я уже отвыкла, пользуясь бумажными салфетками. – Данила с досады сказал, а Нонна от дури.
– Это точно. Вы не обижайтесь, Лизавета Сергеевна, – всхлипывала я, – но если все говорить честно, то ваша дочь дура-а-а-а.
– Она хорошая, и скоро ты в этом убедишься.
– Вы ее по-родственному защищаете…
– Не побоюсь показаться тебе чересчур начитанной, но что еще старушке делать по вечерам, как не книги читать, так вот. Еще Оскар Уайльд сказал: «Если вы хотите узнать, что на самом деле думает женщина, смотрите на нее, но не слушайте». Я думаю, он именно нашу Нонну имел в виду, хоть никогда не видел это милое создание.
– Ха, – хмыкнула я, сморкаясь в платок, – Нонна милая!
– Только Коленька ее хорошо знал…
– Лизавета Сергеевна, а кто такой Коленька? Ваш сын? Ее брат?
– Мой сын и ее муж, – повела плечами старушка. – А ты думала, я кто Нонне?
