— И мне, — признался я и добавил: — И в лесу тоже не хочется.
Карась остановился:
— Так. Братишки, я в открытом море не растеряюсь, а в лесу никогда в жизни не бывал. Вот заблудимся мы и померзнем, что тогда?
— Не заблудимся, — успокоил я его, — вы заметили, что я хромаю? Ага, на правую ногу. Это у меня профессиональное, как рога и рыжий цвет волос. Значит, мы не заблудимся.
— Какая связь? — не понял Петро.
— При ходьбе, — объяснил образованный Огоньков, — у людей правой ногой шаг длиннее, чем шаг левой. Поэтому, идя без ориентира, человек непроизвольно забирает влево. И, следовательно, ходит по кругу.
— О как! — удивился Карась. — Все-таки вы, сухопутные, несовершенные какие-то. А на крейсере оно вернее. Координаты, понимаешь, широта-долгота — и пошел пилить морские и океанские просторы. На тысячу верст ходим, и ни одного случая не припомню, чтобы судно какое-нибудь когда-нибудь заблудилось. Хотя… однажды наш боцман Костоломов упал в бочку с ямайским ромом, выплыл — и понесло его на капитанский мостик…
— Тихо! — поднял вдруг руку вверх товарищ комиссар.
Мы застыли на месте.
— Слышите? — прошептал он.
— Ничего не слышу, — сказал Карась. А я услышал.
— Вроде бы дрова кто-то рубит неподалеку, — определил я. — Такое… размеренное, однообразное уханье: ух ух! ух!.. И еще удары: клац-бух!.. клац-бух!
— Дровосек! — обрадовался Карась. — Вот у него и спросим дорогу к человечьему жилью! Пошли!
И мы пошли. Вернее, побежали. На ходу я вспомнил о потерянной своей бейсболке и намекнул товарищам о том, что неплохо было бы мне соорудить какой-нибудь головной убор. Вдруг дровосек попадется слабонервный и при виде моих рогов начнет топором отмахиваться? Карась, не замедляя движения, великодушно отодрал от подкладки бушлата изрядный кусок, из которого я смотал на своей голове что-то вроде чалмы. Теперь — в чалме и длиннополом халате — я очень был похож на потрепанного песчаной бурей азиатского караванщика.
— Стой! — скомандовал Огоньков. — Гляди! Спрятавшись за кучей валежника, мы смотрели на небольшую полянку, откуда, собственно, и раздавалось обнадеживавшее уханье, клацанье и буханье. Только никакого дровосека на поляне не было, а было такое, что мы втроем несколько минут, не говоря ни слова, смотрели и смотрели. Что за чудесная страна! Что за чудесное время! Шагу нельзя ступить без того, чтобы не увидеть какое-нибудь эдакое…
Здоровенный, под два с гаком метра ростом, мужичина в полном рыцарском облачении — то есть в латах и украшенном белоснежными перьями шлеме с опущенным забралом — отмахивался исполинским двуручным мечом от целой компании грязношерстой нечисти. Я насчитал пятерых противников рыцаря — три леших и два домовых. Свиномордые, коренастые, обросшие с ног до головы зеленой густой шерстью лешие узловатыми, окованными железом дубинами пытались достать рыцаря по перьевой маковке, но каждый их выпад отбивался с аккуратной точностью. Рядом вертелись домовые, невесть как оказавшиеся в глухой чащобе. Эти и вовсе были безоружны, но, как могли, помогали лесным сородичам: прицельными плевками старательно залепляли рыцарю амбразурную прорезь забрала.
— Ух! — выдыхал белое паровое облачко рыцарь при каждом новом замахе меча. — Ух! Ух!
Он, в тяжелых своих доспехах, сражался по пояс в снегу, и только это обстоятельство, надо думать, мешало ему развернуться как следует и в несколько ударов вышибить из нечистой силы нечистый дух.
Лешие и домовые, словно мячики, резво прыгали по насту вокруг своего противника.
Бух! — била дубина по мечу.
Клац! — бил меч по дубине.
— Это что еще такое? — прохрипел Карась, протирая глаза.
— Вон те зеленые — лешие, — пояснил я. — А вот те двое, маленькие, лохматые и поганенькие, —домовые.
— А этот товарищ с саблей кто? — спросил Огоньков.
Я пожал плечами.
— Хрен с горы, — исчерпывающе ответил Карась. — Но дерется хорошо. Только что же это получается — пятеро на одного? Непорядок. Вмешаться надо бы. Сейчас я ремень свой флотский сниму да пряжкой как закатаю вон тому лохматому по черепу!
— Я с вами не согласен, товарищ матрос Карась, — неожиданно проговорил Огоньков. — Если этот с саблей — всамделишный рыцарь, тогда я решительно запрещаю вам за него вступаться.
— Почему?
— Что значит — почему? Какая поразительная политическая безграмотность! Рыцарь — представитель феодального общества, угнетатель крестьянства и верный пес трона! Проклятый! Еще хуже буржуазных молодчиков! Правильно его лешие мутузят! Я — за угнетаемый лесной люмпен-пролетариат!
— Так пятеро же на одного! — воскликнул Карась под очередной «клац-бух». — Нет, братишки, не держите меня, я сейчас этим люмпенам такого леща дам…
— Не сметь! — заголосил товарищ комиссар так громко, что удивительно было, как его не услышали дерущиеся… впрочем, им не до того было. — Не сметь!
Политическая ошибка! Вопиющая бессознательность! Трибунал!
— Да тихо вы! — прикрикнул я.
Они замолчали, вопросительно посмотрели на меня.
— Не ссорьтесь, девочки, — примирительно проговорил я. — Из-за чего шум-то? Ну драка… Мало ли драк. Не хватало нам только между собою раздора. Сейчас я по-быстрому сотворю заклинание… и эти драчуны разбегутся в разные стороны, друг о друге позабыв навсегда. Идет?
Карась пожал плечами. А Огоньков проворчал:
— Революционер должен всюду твердую линию проводить. Никаких компромиссов. И почему это вы, товарищ бес комиссар Адольф, пытаетесь отмежеваться от своих… как бы родственников? Если не ошибаюсь, нечистая сила вам роднёй приходится.
— Лешие и домовые мне не родственники, — обиделся я. — А так — мелкая шушера. Какой же нормальный бес будет дружбу водить с этими поганцами? Их так и называют — малые Темные народы… И рыцарей я, честно говоря, недолюбливаю. Особенно паладинов. Сколько я от них в свое время зла натерпелся! Итак, ладно — сейчас я кое-что пошепчу, и все уладится. Тихо! Дайте мне сосредоточиться!
Матрос и комиссар притихли.
А славно у меня получилось! Да никак иначе и не могло получиться — у кого же, как не у меня, товарищ художник Босх учился изображать страшилищ? Когда я закончил пассы, дошептал заклинание и прихлопнул в ладоши, над полянкой, ознаменовав свое появление желтым облачком вонючего серного выхлопа, нарисовалась отвратительнейшая из отвратительнейших харь. Черный лоб, покрытый наростами и язвами, волосы пиявками извиваются в разные стороны (истинно непокорные пряди), раздавленной сливой — нос, выпученные глаза мерзко оранжевого цвета, а уж рот… Тут я, кажется, перестарался. Рот — это ведь начало пищеварительного тракта, так? А у меня вместо рта получилось то, чем пищеварительный тракт обычно заканчивается. И звуки, издаваемые харей посредством этого самого «рта», были соответствующие.
