С улицы донеслись голоса, и Юлия, не сдержав
любопытства, подскочила к окну. Неужели кто-то еще приехал? Если среди новых
гостей будет дама, вполне может статься, что Юлии придется потесниться: в ее
комнатке есть еще одна кровать, и тогда… тогда Адам… Ох, нет, слава богу!
Приезжих во дворе не было, а хозяин и работник выводили под уздцы из конюшни
лошадей. Батюшки! Оказывается, она так увлеклась своим туалетом, что не слышала
шагов в коридоре, не слышала, как уходил из своей спальни пан Валевский – его
орлиный профиль и сутулые плечи она узнала даже во мраке, рассеиваемом лишь
тусклым фонарем. Куда это он собрался?! Надо полагать, дела, зовущие его в
Варшаву, столь неотложны, что вынуждают отправиться в путь ночью, не отдохнув,
да еще в самую непогоду. Незаметно разыгралась на дворе настоящая буря, полил
дождь, ветер беспощадно трепал голые ветви, и Юлия мимолетно подивилась, почему
ноябрь по-польски зовется листопадом, в то время как уже давным-давно на
деревьях не осталось ни разъединого листочка. Так, а для кого же вторая лошадь?
Вглядевшись, она тихонько взвизгнула от радости, узнав приметный плащ с
пелериною, обтянувший широкие плечи.
Да ведь это Сокольский! Сокольский сопровождает
пана Валевского! Верно, важные дела зовут в Варшаву сего наполеоноподобного
господина. И тут Юлия, ахнув, даже по лбу себя шлепнула: как же ей сразу в
голову не пришло! Да ведь сей Валевский потому столь схож с Бонапартом, что он
– сын Корсиканца и той самой легендарной польской красавицы Марии Валевской. Да
конечно, конечно же! Юлия слышала прежде, будто
Флориан-Александр-Жозеф-Колонна, граф Валевский, родился в 1810 году, а в
1824-м впервые появился в Польше. Не по годам развитый, образованный,
привлекательный, вдобавок овеянный наполеоновской легендой, он заинтересовал не
только варшавских столпов шляхетства, но и великого князя Константина
Павловича, которого встревожило появление сына Бонапарта, носящего, кроме того,
историческое польское имя. Сначала Константин пытался привлечь его к себе и,
невзирая на молодость, даже предложил ему должность личного адъютанта. Но
поскольку надменный юноша был решительно против службы у тех, кто сокрушил
величие его отца, отношение к нему властей круто переменилось: за Валевским был
даже установлен негласный полицейский надзор. Сыну Наполеона быстро надоело это
притеснение, и он стал хлопотать о выезде во Францию. Когда длившиеся несколько
месяцев попытки получить паспорт оказались безрезультатными, он решил уехать
нелегально. Переодетый, после многих приключений, он добрался до
Санкт-Петербурга, а там проник на английский корабль, которым и доплыл до
Франции.
И вот эта важная персона снова в Польше…
Конечно, Юлия не ошиблась – достаточно вспомнить, как был потрясен при виде его
хозяин гостиницы. Что же нужно Валевскому столь срочно в Варшаве, ежели он
пустился в путь в такую ужасную ночь? Но и слава богу, что дела столь
неотложны: ведь с ним уехал и ее враг! Ох, как быстро, как своевременно сбылось
ее проклятье! Надо надеяться, Сокольский нынче ночью промокнет до мозга костей,
невзирая на свой плотный плащ. Да будь воля Юлии, к нему бы еще и хвороба
какая-нибудь неотвязная прицепилась: хоть горячка, хоть чахотка!
В это время всадник, словно почувствовав
что-то, поднял голову – Юлия едва успела отпрянуть от окна.
Поезжай, пан Зигмунд! Юлия Аргамакова, которой
ты чуть не испортил нынче вечером жизнь, не помашет вслед! На это есть крошка
Аннуся. Где она, интересно, и почему не рыдает на крылечке: уезжает ее любовник,
придется Аннусе поспать этой ночью в собственной постели! Поезжай, пан Зигмунд,
скатертью дорога!
Юлия сорвала с постели покрывало и прыгнула
под перину, поджимая колени к подбородку, чтобы скорее согреться, возбужденно
перекатываясь с боку на бок. Потом она быстро взбила подушки, легла на спину,
не забыв красиво уложить косы на грудь. Хотела погасить свечу, но раздумала:
пусть Адам, чуть войдет, увидит ее улыбку, поймет, как она ждала его! Пусть
горит свеча, ее хватит на всю ночь.
Свеча догорела почти до конца, прежде чем Юлия
поняла, что Адам не придет.
* * *
Не придет…
Спит небось и не мается оттого, что один в
постели, хотя уж нынче-то ночью они непременно должны были спать вдвоем!
Сколько сладостных картин, сколько тайных мечтаний могли бы воплотиться в явь
нынче ночью! От нескромных мыслей своих Юлия так разгорелась, что все тело ее
нетерпеливо жаждало утоления любовью! А он не придет! Не сбудется ее великая
любовь, не проживет года и десятилетия, не суждено им с Адамом жизнь провести
друг подле друга и умереть в один день! Вспомнилась Юлии княгиня Елизавета
Измайлова, ее прабабка, – и слезы разочарования и обиды на жизнь так и
хлынули из глаз. Ведь Елизавета и муж ее, князь Алексей
[21],
были как бы знаком вечной, неугасимой любви. Перенеся множество испытаний, они
сохранили пылкую страсть друг к другу и, словно в награду от небес, невянущую
красоту. Родственники и знакомые, зная их лета, с ужасом воображали горе того
из них, кто переживет другого. Однако Елизавета, при легком, веселом нраве
своем, одарена была тайным, духовным зрением и нередко предчувствовала и
предвидела будущее. И вот нынешней весною, воротясь вечером после прогулки по цветущему
яблоневому саду в своем любимом имении Любавине, Елизавета взяла мужа за руку и
сказала, светло глядя ему в глаза: «Ну что, пришла пора уснуть, мой милый,
навечно возлюбленный?» И они с князем Алексеем, рука об руку, удалились в
опочивальню. Через два часа пошли звать их к ужину – и только тут домочадцам
открылся смысл слова «навечно» и значение загадочной улыбки, его
сопровождавшей! Князь и княгиня лежали на постели своей, где столько раз
предавались упоительной страсти, одетые в лучшие свои одежды, но так тесно
прижавшись друг к другу, словно именно пылкое объятие надорвало их сердца.
Голова Елизаветы покоилась на плече Алексея, и в русых, не седеющих волосах ее
белели яблоневые лепестки.
Вот о каком конце могли только мечтать все
любящие, и сейчас Юлия едва сдержала слезы печали оттого, что у них с Адамом
этого не будет.
Неужели коварные слова Зигмунда столь крепко
его уязвили, что он забыл свой долг перед девушкой, которую сманил из дома
родительского и завез бог весть куда? Ну разве Юлия поверила бы так безоглядно
его словам, которым сияние звездообразных очей придавало особую неотразимость,
когда б могла только помыслить, что он способен так легко отвернуться от нее?!
Ведь это низко, неблагородно! Или… Или, напротив, благородно? Что, если Адам намерен
отвезти ее поутру в Варшаву нетронутой, вручить отцу, точно пакет
государственной важности, случайно потерянный: вот, мол, документ, никто его не
вскрывал, все печати на нем целехоньки?!
