Вдруг вспомнился подслушанный разговор двух
горничных, из которого Юлия еще лет пять назад немало почерпнула для своего
эротического образования: «Да он своим – хм, хм! – забор сшибет!»
Так вот что это такое… Юлия отыскала ту самую
заветную часть мужского тела, которая, очевидно, не имеет иных названий, кроме
«хм, хм» и других нечленораздельных эвфемизмов, многозначительных умолчаний,
усмешек, подмигиваний, но в которой и заключается главное, неодолимое отличие
мужчины от женщины.
Юлия знала, что ореол унылой целомудренности
никогда, даже в молодости, не окружал женщин ее рода, а потому она не отдернула
испуганно руку, а продолжала свое исследование.
Вдруг сильная дрожь сотрясла мужское тело,
послышался не то вздох, не то крик, а затем Юлия была стиснута в таком крепком
объятии, что дыхание ее пресеклось, и где-то далеко на обочине сознания
мелькнула догадка: да он же давно не спит! Он просто затаился, ждал, когда она
вовсе утратит осторожность, – а теперь пришла пора расплаты за свое
безрассудство. Ох, что же теперь будет?
Ответ на свой смятенный вопрос она узнала
тотчас. Все произошло мгновенно. Мужской рот впился в губы Юлии, мужские руки
стиснули ее грудь, а сильные колени растолкали ее ноги так широко, что она
ощутила запах своего естества. И что-то твердое, огненно-горячее прильнуло к
нему. Юлия испуганно забилась, пытаясь вывернуться, хотела крикнуть – и язык ее
в невольной ласке прильнул к мужскому языку, глубоко проникшему в ее рот.
Рухнула последняя преграда сдержанности. Раздался глухой стон, а потом мужское
тело расплющило Юлию, вонзилось в нее – и она, по некоему милостивому капризу
судьбы, лишилась чувств еще прежде, чем испытала боль.
* * *
…Сначала ей показалось, будто лежит она в
глубокой прохладной воде, но медленное, мерное колыханье волн выносит ее на
поверхность, подставляя солнечным лучам. Они так теплы, так нежны, они касаются
ее тела, пробуждая в нем жизнь, они прижимаются к губам в поцелуе, они шепчут
страстно:
– О милая… милая моя! Ты пришла! Ты со мной!
Юлия тихонько вздохнула, пробуждаясь от
забытья, – и вздрогнула, осознав, где она и что с ней.
Легкое жжение внутри ее лона напоминало о том,
чего она лишилась, да и простыни под нею были влажны.
Значит, это произошло… Она теперь женщина!
Адам сделал ее своею женщиной!
Слезы любви, немые жалобы, выступили на ее
ресницах, но это была всего лишь дань девичеству, с которым она так бурно
рассталась. Юлия была воистину счастлива сейчас. Наконец-то она стала взрослой!
Наконец-то она сравнялась с хвастушей Наташенькой Шумиловой, которой овладел на
прошлую Масленицу, на маскараде, кто-то в костюме Цезаря – даже не сняв маску,
а потом постыдно бежал из зимнего сада, где улестил пылкую барышню. Наташенька
была особа смешливая и легкого нрава: с тех пор она не пропускала ни одного
маскарада, надеясь отыскать своего соблазнителя, но «Юлий Цезарь» не появлялся,
как если бы, струхнув, прямиком канул в свой Древний Рим, ну а Наташино
приключение с течением времени обрастало в ее многочисленных пересказах такими
заманчивыми подробностями, что те же девицы, которые сначала, с некоторой долей
презрения, жалели Шумилову, начали откровенно завидовать ей и ощущать себя
почти старыми девами оттого, что их еще «не познал мужчина», а главная беда –
что никто из них не решится изведать сего плода до свадьбы. Да уж! Да… всех
этих невинных розовых дев, для которых верхом эпатажа было пройтись с
кавалером, неугодным маменьке и папеньке, в знойной мазурке, при блеске свечей,
под гул отрывистых смычков, – всех их Юлия вполне превзошла. И если мимолетный
любовник Шумиловой сбежал от нее, едва добившись своего, то Адам теперь всегда,
всегда будет с Юлией, и, судя по его настойчивым ласкам, он вновь зовет ее
предаться любви.
Юлия преисполнилась гордости, слушая этот
пылкий шепот, этот голос, искаженный страстью. Теперь поцелуи ничем не
напоминали их с Адамом невинные, робкие лобзанья где-нибудь за тенистым кустом
бузины или в укромном закоулке Барканара
[22].
Его сильные
пальцы играли с ее телом, извлекая из его потаенных глубин неведомую прежде
мелодию пробудившейся страсти. С изумлением Юлия узнавала, что есть места,
прикосновения к которым она просто не может перенести: это исторгало стоны,
заставляло выгибаться дугой, не скрывая своей жажды слиться с Адамом вновь –
изведать то, что пока оставалось для нее неизвестным: любовное наслаждение. А
он все медлил, терзал ее новыми поцелуями, трогал ее везде своими бесстыдными
пальцами, и Юлия с восхищением отдавалась самым смелым ласкам, забыв об
отзвуках прежней боли. В полусознании услышала протяжный стон и не сразу смогла
понять, что это она стонет страстно – и в то же время жалобно, умоляюще. В этой
мольбе всего своего естества впивалась она губами в мужские губы, стискивала
его восхитительно крепкие плечи, еще более возбуждаясь от ощущения этой силы,
отныне принадлежащей ей. Блуждая нетерпеливыми руками по его телу, восторгаясь,
когда оно отзывалось дрожью на эти прикосновения, она наткнулась на своего
старого знакомого, умельца поднимать одеяло и, надо полагать, сшибать
заборы, – и с властной нежностью повлекла его к себе.
Медленно и терпеливо, наслаждаясь сам, он
разжигал костер и в ее теле.
– Ах… – вдруг выдохнула Юлия. – А-ах…
Не в силах долее сносить покорность, она
задвигалась, сперва тихонько, вкрадчиво, а потом неудержимо, порывисто,
страстно вступила в этот любовный танец, предназначенный лишь для двоих.
Она вновь была в полуобмороке – на сей раз от
счастья. И так устала, так была истомлена, что едва могла отвечать на поцелуи,
которыми награждал ее Адам.
Впрочем, в этих поцелуях уже не было пыла – ее
любовник сгорел дотла в костре, который сам же и разжег. Только нежность,
только благодарность. Дыхание его выравнивалось, и Юлия с незнакомым прежде
умилением уловила с трудом сдерживаемый зевок. Да и сама она почти спала. Какое
счастье уснуть – и пробудиться в его объятиях!
Он повернулся на бок, оплетая Юлию руками и
ногами, все еще удерживая в ней свою утомленную плоть, тихонько рассмеялся,
словно замурлыкал, и мгновенно уснул, выдохнув, уже почти бессознательно:
– Милая… радость моя, Аннуся!
* * *
Убитый наповал взрывом страсти, он не
чувствовал, как, оглушенная его обмолвкой, онемевшая от внезапного подозрения,
Юлия высвободилась из его объятий. Не слышал, как она, деревянно двигаясь, даже
не стараясь делать все бесшумно, добралась до стола, нащупала свечу, чиркнула
спичкой. Только веки спящего слабо дрогнули, когда яркий свет озарил его лицо –
и Юлия разглядела наконец, с кем провела первую в своей жизни ночь любви.
Это был не Адам.
Это был Зигмунд Сокольский.
