Варшава, этот огромный человеческий котел,
давно бурлила. Демонстративно выражаемое сочувствие казненным и сосланным
мятежникам-декабристам; вызывающий лозунг: «За вашу и нашу свободу!»,
родившийся тогда и могущий обмануть разве того, кто хотел быть обманутым, как
будто поляков интересовала свобода русских, украинцев, белорусов, коих ляхи
извека именовали быдлом! Попытка смуты накануне приезда императора Николая I на
венчание его короною Польши в марте 1829 года; попытка смуты в октябре 30-го;
многочисленные предупреждения верных людей, в их числе князя Аргамакова, что
затевается мятеж, а гнездилище его – школа подпрапорщиков в Лазенках, под боком
Бельведера, – все это должно было бы давно насторожить великого князя
Константина Павловича. Однако он по врожденному легкомыслию своему, кое считал
бесстрашием, презирал эти предупреждения, не желал понимать, какого масла в
огонь подлила Июльская революция во Франции, – и оставался по-прежнему в
своем Бельведере почти без караула: небольшое число невооруженных инвалидов
отправляли там свою службу. Он жил беспечно, никем не оберегаемый, посреди
большого, беспокойного города, не зная и не желая знать, что на 17 ноября
назначен день его смерти.
Настал вечер. В половине седьмого вспыхнула
пивоварня на Сольце – был дан сигнал к мятежу, сигнал грядущей погибели многих
тысяч людей. Две хорошо вооруженные группы студентов и подпрапорщиков разом
штурмовали арсенал и Бельведер, находившиеся недалеко друг от друга.
Великий князь отдыхал после обеда.
Вице-президент города Любовицкий, навлекший на себя ненависть мятежников
преданностью русским властям, ожидал в передней пробуждения Константина
Павловича для вечернего рапорта. Здесь же находился камердинер Фризе. Суматоха
в такое время, когда всякий живущий в доме остерегался малейшего шума,
привлекла их внимание; они вскочили и подбежали к дверям, ведущим на лестницу.
Какое зрелище представилось им! Сверкающие
штыки и шумная толпа, ломившаяся по лестнице! С быстротою молнии они угадали, в
чем было дело, и поспешили уведомить великого князя. Но злодеи были уже на их
пятах. Константин Павлович, разбуженный шумом, вышел из опочивального покоя и
очутился лицом к лицу со своими убийцами. Любовицкий имел только время
закричать: «Худо, государь!» – как удар штыком поразил его сзади. Он упал без
чувств, но ему все же нанесли еще двенадцать глубоких ран, пронзив правую руку,
которой он прикрывал сердце.
Фризе, видя опасность, в которой оказался
повелитель, захлопнул дверь, запер ее изнутри на задвижку, а затем повел
великого князя в маленькую комнатку под крышей правого флигеля, где с его
помощью князь наскоро оделся. В этой комнатке обычно утром приготавливался его
завтрак и чистилось платье.
Убийцы, удержанные запертой дверью, которую
они тщетно старались разломать, излили ярость на двух оставшихся в комнатке
лакеев, смертельно изранив их, не зная, что более предпринять: добыча ушла! Тут
послышался троекратный возглас со двора: «Сходите вниз, он мертв!» И
заговорщики удалились столь же поспешно, как пришли.
Поводом к этому недоразумению было следующее:
генерал Жандр, обнаруживший заговорщиков в покоях великого князя и увидев
убитого, поспешил во двор, дабы призвать помощь. Оставшиеся у ворот заговорщики
бросились на него и нанесли ему несколько ран штыками. Несчастный прошел,
шатаясь, еще несколько шагов и упал на кучу песка, где и испустил дух. Так как
он по наружному виду и манерам имел сходство с Константином Павловичем, то
убийцы приняли его за великого князя, вследствие чего отозвали своих товарищей
и поспешно убежали, потому что со всех сторон – из флигеля, конюшен и ближних
строений – собиралась прислуга. Вслед за тем прискакал с несколькими всадниками
дежурный ординарец. Три кавалерийских полка спешили со всех сторон…
Нет сомнений, что при решительности цесаревича
все восстание было бы легко подавлено. Однако, считая случившееся просто
вспышкой, великий князь приказал русским частям отойти от Варшавы на восток,
запретив и другим частям вмешиваться в события: «Русским нечего делать в
польской драке!» Из трусости, недальновидности, глупой ли заносчивости усмирять
польский мятеж Константин предоставил польским же войскам, надеясь на их
верность присяге. Нашел кому верить! Впрочем, не стоит обвинять всех огульно. В
эту роковую ночь вместе с русскими офицерами, которых убивали без разбору, без
пощады, полегло много поляков, не уронивших чести своей и не отступивших от
присяги. Генерала Требицкого мятежники убеждали возглавить их, но он сказал: «Я
сумею сохранить верность, в которой я присягнул моему государю», – и был
повергнут на землю несколькими выстрелами. Еще дышащего, протащили его за ноги
по земле, всячески измываясь над раненым, и наконец добили у колодца за
Белянской улицей. Подобная участь ждала и генерала Станислава Потоцкого, до последней
минуты продолжавшего увещевать мятежников. Ему предложили встать во главе
восставших – или умереть. Потоцкий не захотел запятнать свои седины
клятвопреступлением, отказался с презрением – и был застрелен. Так погибали
один за другим старые достойные воины, четверть века стоявшие во главе войск;
погибали потому, что не хотели признавать во всех этих высоцких, набеляках,
трижановских
[28],
в горстке студентов, писцов, недоучек-подпрапорщиков и журналистов, в толпе
пьяной черни представителей нации.
Итак, вследствие бездействия русских войск
восстание усилилось и окрепло вполне. Арсенал был взят, мятежники вооружились.
Настала ночь – страшная ночь. Под видом
патриотической мести осуществлялась тайная личная месть. Много крови обагрило
мостовые Варшавы этой ночью!
Наутро обыватели осторожно выходили на улицу,
ожидая, что теперь-то карающая десница великого князя обрушится на восставший
город. Ничуть не бывало! И вседозволенность опьянила даже тех, кто поначалу не
видел в случившемся ничего хорошего, кроме дурного. В этот день жилища русских
офицеров были безнаказанно разграблены. Все русские или находившиеся в связи с
русскими пытались уйти из города, опасаясь за свою жизнь. Шайки вооруженной
черни, к вечеру напившейся до потери разума, буйствовали на улицах. Беда тому,
кто попадался им в руки и не мог представить ясных доказательств своего
патриотизма!
Вечером благонадежные люди норовили как можно
крепче запереть свои жилища. Наступавшая ночь грозила быть еще страшнее
предыдущей: ведь ясно было, что любое злодейство останется безвозмездным!
Этой-то кровавой ноябрьской ночью и очутилась Юлия в Варшаве.
Конечно, было ей рассказано сие не сразу, не с
порога, не в тех словах, с иными подробностями; многое она узнала гораздо
позднее от других людей. Однако услышала достаточно, чтобы понять самое
главное: прежняя жизнь рухнула, и у нее даже нет надежды собрать осколки! Она
просто не знает, где их искать. Хорошо хотя бы, что в эти страшные, страшные
дни было пристанище, было укрытие: дом старой Богуславы.
