Она очутилась в просторной комнате, ничем не
отличающейся от всех других почтовых станций, на которых приходилось ей бывать.
Гитара на стене – развлечение начальниковой дочки, жены или приберегаемая для
забавы господ проезжающих, – перекрещенная со старопольским орудием славы
– карабелею
[3];
на окнах – нарядные розовые фуксии,
похожие на куколок в кокетливых юбочках; в рамках под стеклом – гравированные
портреты великих шляхтичей, среди которых непременная принадлежность всякого
польского дома – изображение великого гетмана Яна Собеского, по прозванью
Savitar
[4]
Речи Посполитой, чье имя в веках наводило
страх на неприятелей. Тут же висела книжная полка, а на ней аккуратной
стопочкой – газетные листы Дмушевского, примерного летописца каждого дня и
каждого события Варшавы, – «дела веков, дела минуты». В затемненном
уголочке висел еще какой-то портрет, и Юлии понадобилось изрядно приглядеться,
чтобы его разглядеть. К своему немалому изумлению, она увидела изображение
Наполеона I и приподняла брови. Не больно-то это прилично: подданным Российской
империи иметь на видном месте первого российского супостата! Впрочем, Юлия
отлично знала о слепой преданности поляков Корсиканцу, обещавшему возродить
Великую Польшу, а вместо этого ввергнувшему ее в новые распри с могущественной
Россией. Во многих домах годами хранились такие портреты, сделавшись уже более
предметом украшения, обстановки, нежели культа, а потому на них сурово
реагировали только старые служаки, еще не забывшие горячих схваток с
французской армией, вроде… Нет, об этом лучше и не задумываться!
– Чего изволите откушать? – захлопотал
начальник станции. – Цыплята, раки, спаржа?
– Да! – воскликнула Юлия, вмиг забыв обо
всем и чувствуя только, как ужасно проголодалась. – Цыплята, раки, спаржа
– и скорее, скорее!
Хозяин позволил себе понимающе усмехнуться.
– Юзефа, подавай на стол! Аннуся, помоги
ясновельможной пани!
Явилась чернобровая дородная хозяйка, бывшая
чуть ли не вдвое выше супруга, присела в поклоне и принялась с проворством
фокусника метать на стол кринки, блюда, тарелки, от которых шел дразнящий
аромат вкусной, горячей еды. Прибежала молоденькая девушка, верно, дочь
хозяина; сделала хорошенький книксен и с благоговением приняла у Юлии салоп на
черно-бурой седой лисице, покрытой серым атласом. Юлия заметила, что девушка на
миг зарылась в душистый мех, а когда подняла закрасневшееся личико, в ее
голубых глазах сверкнула откровенная зависть.
Какое-то мгновение панны мерили друг друга
взглядами. Обе они были высоки, стройны, светловолосы, свежи и румяны, только
чуть раскосые, приподнятые к вискам глаза Юлии имели грозный серый оттенок, а
большие, по-детски круглые глаза Аннуси отсвечивали голубизной незабудок. И еще
– скуластое лицо Юлии имело черты тонкие и четкие, а личико Аннуси не утратило
девчоночьей припухлости щек.
Хозяйка наконец заметила, как беззастенчиво
дочь разглядывает высокородную гостью, и возмущенно дернула Аннусю за юбку:
– Ну, чего стала, гультайка?!
[5]
Дивчинка унеслась как вихрь, и Адам, с явным
интересом наблюдавший за безмолвным поединком, повел Юлию к столу.
Они сели – и Аннуся вмиг была забыта. Осталось
лишь восторженное созерцание и блаженное осязание отлично поджаренных,
золотистых цыплят, с выступившими на их крылышках капельками жира, в обрамлении
зеленых палочек чудесной спаржи. Было что-то невыносимо возбуждающее в том, как
Адам с Юлией сидели на разных концах стола и ели, не сводя глаз друг с друга,
враз беря то по палочке спаржи, то по белому, сладковато-солененькому кусочку
раковой шейки; было что-то почти любовное в совместном движении их губ, языков,
дразняще облизывающих губы… А когда Юлия взяла изрядную, толстую цыплячью ножку
и поднесла ко рту, ее вдруг посетило неприличное воспоминание о том, как одна
девочка у них в институте благородных девиц говорила другой девочке, а та –
третьей… и в конце концов дошло до Юлии, что, когда мужчина и дама ложатся в
постель, некоторые особы ласкают своих любовников особенным, изощренным,
диковинным способом, целуя ту часть их тела, о существовании которой воспитанные
девицы не должны были даже подозревать. И сейчас ей представилось, как она
позволит себе с Адамом все-все, даже самые опасные ласки, только бы их страсть
не знала предела!
Запах свежего, только что испеченного хлеба
дурманил пуще всякого вина, хотя и его подать не замедлили. Юлия испугалась
было: всякое с нею случалось, даже горькие черные пахитоски пробовала украдкою,
но чтобы пить вино?! Потом она подумала, что начало взрослой, самостоятельной
жизни необходимо пышно отпраздновать, и отчаянно махнула рукой начальнику
станции, стоявшему с бутылкой неподалеку. Однако не судьба ей была нынче
познакомиться с изобретением Бахусовым, ибо едва лишь хозяин взялся за пробку,
как топот копыт и истошный лай со двора возвестили о прибытии новых гостей, и через
минуту, не успел станционный смотритель, по обычаю, выскочить на крыльцо, вновь
прибывшие уже вошли в залу.
* * *
– Не дело, не дело, пан Тадек! Ветчина у вас,
гляжу, еще по двору ходит в первозданном виде, да и жареный цыпленок вон
кудахчет! – воскликнул с порога один из гостей, высокий статный мужчина в
толстом, видимо, очень теплом плаще с пелериною, сняв мягкую дорожную шляпу,
резко тряхнув смятыми волосами, от чего они взлетели и сразу улеглись надо лбом
пышной темно-русой волной. – Мир вашему дому!
– Патер ностер… – восхищенно прошептал
начальник станции, устремляясь вперед с радушно простертыми руками, в одной из
которых была зажата бутылка, что выглядело весьма комично. – Патер ностер,
Матка Боска! Да ведь это пан Зигмунд! Да нет, быть того не может! Мои очи лгут
мне!
– Полно вам клеветать на свои очи! –
улыбнулся названный паном Зигмундом, и улыбка эта вызвала восторженное сияние
на пышном лице Юзефы и прелестном личике Аннуси.
От любопытной Юлии не укрылось, как расцвела и
засияла девушка, как она стиснула на груди руки почти в молитвенном восторге.
Весь облик ее столь явно рисовал картину первой, нежной, самозабвенной любви,
что Юлия уже внимательнее пригляделась к сему пану Зигмунду, тем более что этот
человек был из тех, кто сразу обращает на себя внимание окружающих и
завладевает им всецело. Он как бы заполнил собою всю немалую станционную
горницу! И не потому только, что был высок, широкоплеч, изящен и проворен в
движениях; не потому только, что его светлоокое лицо имело запоминающиеся, мужественные,
красивые черты. Он обладал силой, которая поражала более, чем красота: силой
вождя, заводилы, впередиидущего, на которого взирают почтительно и восторженно
последователи, готовые по первому мановению его руки ринуться бог весть куда!
На подвиг! На бой! На смерть!
