Не веря глазам своим и не в силах отвести их,
всматривалась Юлия в бесстыдное действо. Мужчины были все на подбор молодые
красавцы, особенно один: стройный, золотоволосый, кудрявый. Он стоял спиной к
Юлии, и она невольно задержала взгляд на его фигуре Аполлона, которую портили
только тощие, чрезмерно волосатые ноги сатира. В этот миг мужчина столь буйно
вторгся в верхнюю девицу, что та не выдержала натиска и рухнула на свою
напарницу. Мужчина, матерясь, вскочил сверху, не упуская удовольствия, и на столе-ложе
образовалась такая разнузданная свалка, что это зрелище оказалось непосильно
для Юлии: лишившись сознания, она рухнула на пол под дверью комнаты в самый пик
царившего там блудодейства.
Здесь ее и нашла мадам.
* * *
Почти месяц провела Юлия, не вставая с
постели, а когда доктор признал, что горячка пошла на убыль и угрозы жизни и
здоровью больше нет, к больной явилась мадам Люцина и повела на нее столь
прямую атаку, что Юлии сперва показалось, будто слова этой рыжей красивой
женщины с беспощадными черными глазами – тоже порождение бреда.
На первый раз Люцина сообщила, что служка Яцек
был ближайшим сподвижником Петра Высоцкого – преподавателя строевой подготовки
школы подпрапорщиков и лидера варшавского мятежа, – а потому
революционеры, теперь крепко державшие власть в руках, поклялись, что
перевернут город, но отыщут убийцу. При всей доброте своей пан Аскеназа не
намерен более рисковать и держать у себя разыскиваемую полицией особу, к тому
же русскую, хладнокровно лишившую жизни своего любовника, поляка-патриота.
– Он мне не любовник! – с отвращением
вскричала Юлия. – Он хотел изнасиловать меня!
Голос ее оборвался рыданием, но лицо мадам
Люцины выразило искреннее недоумение и даже ужас:
– Всего-навсего?! И за это… за такую малость
лишить человека жизни?!
У Юлии началась истерика – и Люцина удалилась,
сочтя, что на сегодня довольно.
Явившись назавтра, мадам с удовлетворением
отметила на лице больной следы слез и страха и небрежно бросила на постель
пачку бумажек, испещренных цифрами. Повертев то одну, то другую, Юлия
наконец-то поняла, что это счета – и суммы на каждом стояли немаленькие. Люцина
плотоядно улыбнулась:
– Вижу, ты все поняла, дитя мое! Да, это
суммы, которые ты должна пану Аскеназе. За лекарства, за визиты пана доктора,
за уход, за питание, за постель, за сиделку. За все. Не стану называть цифры –
они таковы, что и здорового с ног собьют, а ты еще слаба! Скажи, Юлька, что
будем делать?
– Я верну! – горячо вскричала
Юлия. – Я вам все верну!
– М-да? – холодно воззрилась на нее
мадам. – И каким же это образом?
– Мне нужно добраться до своих, найти
родителей. Они богаты! Они вам все вернут!
– Если они живы, – уточнила
Люцина. – Если захотят отплатить добром за добро «презренным полячишкам».
И если вообще когда-нибудь кацапы войдут в Варшаву, чего Бог не допустит! Нет,
не допустит! – Она всей ладонью перекрестилась размашистым католическим
крестом с такой уверенностью, как будто Бог только что пообещал ей это. –
Слишком много «если»! А если хоть одно из них не сбудется?! Пан Шимон не уполномочил
меня рисковать!
– Что же делать? – убито шепнула Юлия,
воспитанная в понятии, что залезть в долги – это самое ужасное, что может
сделать русский дворянин. Боже мой, как презирали отец с матерью тех, кто не
платил по счетам лавочников, портных, владельцев конюшен, кто не отдавал
карточные проигрыши, закладывал имения, снова и снова влезая в невозвратимые
долги! «Продай все с себя, – не раз говорил отец, – но чужое верни!»
А что могла продать Юлия, если даже сорочка на ней была чужая?
– Что же мне делать?
– Да ничего особенного, – хмыкнула мадам
Люцина. – Всего лишь заработать эти гроши да злотые!
Юлия растерянно моргнула. Работница из нее
была, конечно, аховая, но все же благодаря старой Богуславе она выросла не
вовсе белоручкой, а посуду мыть или пол скрести, надо полагать, –
премудрость не столь уж хитрая. Что позору ни в каком труде нет, Юлия с
малолетства усвоила, а потому она, облегченно вздохнув, сказала:
– Я на любую работу готова!
Мадам Люцина с трудом изобразила довольную
улыбку. Ей вообще не нравились такие худышки, к тому же сероглазые да
русоволосые – бесцветные, вдобавок – русские, поэтому ей не хотелось самой
опробовать новенькую, а значит, сочувствия она у мадам не вызывала… И бережного
к себе отношения не заслуживала. Кроме того, застарелый порок всегда узнает
добродетель (пусть и оступившуюся ненароком!) по тайному стыду, который она в
нем производит, а мадам Люцина терпеть не могла стыдиться чего-то и кого-то,
тем паче – какой-то приблудной кацапки. Было бы лучше, если бы девка
заартачилась и ее нужно было бы образумить оплеухой, а то и двумя-тремя!
– Ты женщина? – спросила Люцина напрямик,
но Юлии почудилось, будто она ослышалась.
– Что?! Разве я похожа на мужчину?
– Дура! – беззлобно ругнулась
мадам. – Мужичка! Я имею в виду, ты уже с кем-нибудь…
Тут она употребила глагол столь прямой и
грубый, что в памяти Юлии вмиг возник Яцек со своим кузнечным молотом между
ног, и судорога отвращения прошла по ее лицу.
Ясно, что имеет в виду мадам: утратила Юлия
девственность или нет? Странно, какое это может иметь значение для прислуги?
Или… Или это она сама все себе напридумывала, а Люцина прочит ее вовсе не в
прислуги? В памяти возникли сплетенные тела на плюшевом столе, запах похоти,
крики похоти… И ее осенила догадка столь ужасная, что она даже не дала себе
времени подумать: слетела с постели и опрометью кинулась мимо Люцины в
притворенную дверь. Но мадам была начеку и, поймав ее за край пеньюара, с такой
силой рванула к себе, что Юлия навзничь опрокинулась на ковер. В одно мгновение
мадам навалилась на нее и наконец-то вкусила удовольствия: с оттяжкой хлестнула
по щекам и раз, и другой, и третий… Остановилась с трудом, и то лишь потому,
что вообразила, во что превратится это лицо после таких ударов! А ведь девке
нужно работать!
Стиснув железной правой рукой запястья Юлии,
она придавила коленями ее ноги, не давая вырваться, а левой рукою пошарила в ее
сокровенном с бесцеремонностью евнуха, который на невольничьем базаре покупает
рабыню для гарема своего господина. Юлия со стоном забилась, затрепыхалась, но
мадам Люцина была слишком опытной лесбиянкой, чтобы не знать, как отворяются
врата к блаженству женского тела. Но она не могла не понимать, что Юлия бьется
под ней вовсе не в экстатических судорогах, а всеми силами пытается
противиться, и недовольно выкрикнула:
