Почему-то болела не только голова, но и
волосы, словно кто-то немилосердно дергал за них. Юлия приоткрыла глаза, с
усилием вгляделась. А, вот в чем дело! Она не просто так упала во сне – ее
дернула за волосы разлапистая сухая ветка. Не Зигмунд, нет – только ветка.
Почему-то от этой догадки стало легче, муть
ушла из глаз, предметы перестали двоиться. Ружа осторожно приподняла ее сзади,
вынуждая сесть – головокружение показалось уже не столь нестерпимым. Все
обойдется, все обойдется, твердила про себя Юлия, бессмысленно водя глазами по
бесконечной мутно-серой равнине, кое-где утыканной зелеными елками, уныло
свесившими ветви под тяжестью талого снега. И это январь! Боже ты мой, ну что
за слякоть, что за грязь! Если и дальше будет сеяться с неба эта морось,
последний снег сойдет, на дорогах сделается настоящая каша. Нет, нельзя тут
рассиживаться! Если кони увязнут в грязи, им ни за что не добраться до вечера к
постоялому двору, а ночью может снова ударить мороз.
– Помоги мне, – с усилием пробормотала
Юлия и кое-как встала, подталкиваемая Ружей.
Постояла, зажмурясь. Вот бы теперь еще
какая-нибудь небесная сила забросила ее в седло!
– Давай руку, – послышался голос
откуда-то сверху, и Юлия тупо подчинилась, не тотчас сообразив, что это не
упомянутая небесная сила явилась ей на помощь, а Ружа сидит прямо на крупе коня
и силится втащить подругу в седло.
Удивительно – пусть и не с первой попытки, но
Юлия все же взгромоздилась верхом, мимолетно поблагодарив себя за то, что
настояла ехать в мужском седле, хотя там, в конюшне Аскеназы, откуда они тайком
увели коней, были всякие седла. В дамском она сейчас нипочем не усидела бы!
– Ну что? – послышался обеспокоенный
голос из-за спины, и теплые руки ласково погладили руки Юлии, вяло разбиравшие
поводья. – Усидишь, не упадешь? Сама справишься? Может быть, я поведу
коней в поводу?
– Да ты что? По этой ледяной каше? У нас очень
скоро будет две больные вместо одной, только и всего, – полуобернувшись,
проговорила Юлия. – Иди, иди, садись на своего буланого – и с Богом,
вперед.
Девушка соскользнула наземь, подняла юбки,
чтобы не запачкаться, и зашлепала к своему коню, лениво подбиравшему с земли
грязные лохмотья соломы. Она то и дело оглядывалась на Юлию, и та махнула
рукой, попытавшись улыбнуться:
– Ничего, не тревожься! Спасибо тебе, Ружа!
Та покачала головой; синие глаза ее были
серьезны:
– Ванда.
– Прости. Конечно, Ванда…
* * *
Итак, ее звали Вандой. Если бы не она, Юлия
недалеко ушла бы от дома Аскеназы и уж точно до сих пор даже не выбралась бы из
Варшавы, в которой все совершенно изменилось: деньги не имели прежней цены, на
всякого, в ком подозревали русского, смотрели косо, угрожающе, а заслышав
русскую речь, любой-каждый считал себя вправе скликать жандармов, чтобы
задержали «шпиона великого князя».
Превращение ленивой, истеричной и порочной
Ружи в деловитую, умную, осторожную Ванду произошло мгновенно, как будто для
этого достаточно было сменить шелковые розовые оборки на простое шерстяное
платье, смыть с лица краску и разобрать гребнем массу фальшивых кудрей, убрав
волосы в гладкую косу цвета воронова крыла. После сего Ванда оказалась не столь
обольстительно-красивой, как Ружа, хотя главная примета ее красоты осталась при
ней: редкостное сочетание черных волос и синих очей. В остальных же чертах
появилось что-то негармоничное и незавершенное, словно Ванда в детстве обещала
быть красавицей, да не сдержала слово. У нее были изящные маленькие ушки – это
примета высокого происхождения женщины. Ванда уверяла, что она из младшей ветви
бедного, захудалого дворянского рода, некогда имевшего несчетные земли близ
Кракова, а теперь владевшего только знаменитым своей историей, хоть и обветшавшим,
селом Могила, где Ванда и родилась. Юлия не знала, чем сие село знаменито,
однако она очень опасалась, что Ванда предложит ей гостеприимство в сей Могиле,
что звучало устрашающе. Но, по счастью, Ванду нимало не влекло на запад: ей
надобно было в Вильну, а это хоть и не самый ближайший и прямой, а все же путь,
ведший на восток, в Россию, почему Юлия охотно и осталась спутницей этой милой,
исполненной жизни, добродушной девушки, которая была куда практичнее, чем она
сама, и заботилась о ней, как старшая сестра.
Она сумела отпереть запертую конюшню Аскеназы,
чтобы покинуть Варшаву этой же ночью, не задерживаясь: ведь утром их непременно
станет искать полиция. Она сумела уговорить Юлию, что взять коней – вовсе не
кража, а лишь возмещение за все страдания, которые они претерпели в Цветочном
театре, – следовало бы получить и больше, да недосуг. Впрочем, у Ванды
водились немалые деньги, которыми она оплачивала все их ночлеги, постои, еду,
которыми дала взятку караульным у заставы, чтобы те выпустили, не задерживая,
«двух сестер», которые получили внезапное известие о болезни своей матери,
живущей в Остроленке, и так спешили к ее одру, что даже подорожные документы не
успели выправить. Она говорила и плакала с такой убедительностью, что
караульные сами едва не зашмыгали носами. Но главную роль сыграли, конечно,
деньги. И если даже у Юлии мелькали смутные подозрения, что не все состояние
Ванды – подарки щедрых «садовников», что некоторое количество злотых она
попросту стащила в комнате Люцины, в которой знала каждый закуток, то свои
догадки она держала при себе. Кто она вообще была такая, чтобы судить эту
загадочную девушку, так щедро, так самоотверженно предложившую ей помощь?!
