– Apage!
[41]
– выкрикнул он. – Пани может ехать хоть в
корчму, хоть к черту на рога, а лучше – в Ченстохов: там, говорят, злые ведьмы
силы теряют. Геть студа!
[42]
А вот эта паненка поедет со мной!
И, перегнувшись с седла, он так ловко выхватил
поводья из рук Юлии, что она и ахнуть не успела. При этом пан Фелюс обдал ее
зловонным дыханием, и стало ясно, что он вдребезги пьян. Этим, верно, и
объяснялись нелепые речи о ведьмах. Однако, как истый «уродзоны шляхтич», он
мог скакать верхом, даже не отрываясь от бочки с пивом, а потому всадил шпоры в
бока своей клячи – от такой боли та взыграла, словно арабский скакун, и пан
Фелюс полетел во весь опор, увлекая за собой коня Юлии, которая изо всех сил
цеплялась за гриву, зная: если упадет сегодня еще раз, то уж не встанет.
Она попыталась оглянуться: обобранный холоп
так и стоял с развязанным мешком и разинутым в стенании ртом, а Ванда,
приподнявшись на стременах, что-то кричала, но Юлия не слышала: от резкого
движения у нее снова мучительно закружилась голова, и она только и могла, что
склониться на шею коня, желая сейчас одного: чтобы скачка прекратилась. Ей было
безразлично, куда ехать, – лишь бы скорее это кончилось!
Глава 10
Дракон и его супруга
– Lacrima Christi!
[43]
– зычно провозгласил Жалекачский. –
Виват lacrima Christi! Прозит!
– Виват! Прозит! – подхватили сидящие
вокруг, опрокидывая свои кубки, и Юлия безнадежно опустила голову: кажется,
напрасно ожидать, что тосты когда-нибудь иссякнут – как и запасы вина в замке.
За что уже только не пили!
Похоже, хозяин видел для себя особенную честь
в том, чтобы гости под конец пира были без языка и без ума, а потому то и дело
поднимался с кубком или же передавал его кому-то из гостей с обрядным
выражением: «В руце пана!» – «Из рук в руки!» – чтобы услышать новый и новый
тост. Пили за здравие панов Жалекачских до седьмого колена, за здравие каждого
из присутствующих поочередно, а за столом было человек тридцать, кабы не
больше, причем каждый из поименованных опять возглашал здравицу в честь хозяина
и хозяйки – каждый! – потом за здоровье бывших здесь дам и девиц – по
счастью, чохом, – потом пришел черед всех пястов
[44],
всей шляхты, всего духовенства, войсковых, палестры… Наконец пришла очередь
латыни, которую отменно знали все католики: на латыни провозглашались тосты за
благополучие отечества, за славу его и тому подобное; наконец, за раны Христа,
за муки Христа, теперь вот – за слезы Христовы… И что будет потом?!
Заметив, что хозяин устремил на нее налитый
кровью взор, Юлия поднесла свой кубок ко рту, изобразила глоток и отставила
по-прежнему полный всклень, под прикрытие немалой поросячьей головы, одной
только и оставшейся на блюде среди развалин каши и ломтиков репы. Сидевший
напротив шляхтич давно уже скользил по этой голове алчным взглядом, и Юлия
заранее примерялась, куда будет прятать свой нетронутый кубок, если падет ее
последний бастион.
Какое же пьянство, обжорство, какое
неряшество! Обглоданные кости, лужи вина… И это – дом польского дворянина! Что
ж за радость без конца наполнять желудки да изрыгать выпитое и съеденное? И на
некий сладостный миг Юлия вдруг как бы унеслась отсюда, как бы вернулась в не
столь далекую еще пору жизни в родовом любавинском имении, на Волге, когда в
праздники на широком барском дворе собирались хороводы, звенели песни, играл
пастуший рожок и шла веселая пляска, угощение, раздавались подарки… Для соседей-помещиков,
а случалось, и приезжих из столиц устраивались празднества с иллюминациями,
фейерверком, домашним оркестром и хором певчих в саду. В английском домике,
построенном стараниями деда-англомана, барона Корфа, подавали десерт и чай, в
зале, освещенной восковыми свечами, горевшими в трех люстрах с хрустальными
подвесками, накрывался обильный, но изысканный ужин с богатым серебром,
саксонским фарфором, граненым хрусталем, вазами с фруктами и букетами цветов…
Юлия вздрогнула от нового крика:
– Виват! Прозит!
Господи, они опять за что-то пьют!
Сосед Юлии налил себе – в бутылке показалось
дно, и он со всего маху польского гонору ударил ее об пол, ибо, как настоящий
«уродзоны шляхтич», не выносил вида пустой посуды. Слуга метнулся за новой, но
питух остановил его.
– Ясновельможный пан! – обратился он к
хозяину. – Яви свою милость, вели прикатить сюда бочку: ведь ежели хлопец
беспрестанно будет ходить за бутылками, то сапоги потопчет!
– Твоя воля для меня закон, carissime frater
[45]
Фелюс! – отозвался хозяин. – За
твой драгоценный подарок я тебе, ежели хочешь, отдам на сегодняшнее пользование
весь свой погреб. А ну, хлопцы, отведите пана Фелюса в погреба со всем
возможным почтением!
Он хлопнул в ладоши – и пана Фелюса не стало
рядом с Юлией, а она вновь перехватила налитый кровью, воспаленный взор
хозяина.
Ох, плохо дело! Ведь именно Юлия была тем
«дорогим подарком», за который пан Фелюс с первой минуты удостоился чести
переместиться с непочетного «серого конца» стола, назначенного для самых
незначительных лиц, куда он по привычке уже направился, поближе к хозяину, где
и еда получше, и кубки наполняют порасторопнее, а теперь и вовсе можно пить без
отдыха. Вместимость шляхетских желудков заставляла Юлию содрогаться. Превосходил
всех, конечно, пан Жалекачский, но на нем не было видно почти никаких признаков
опьянения. Все будто в бездонную бочку выливалось: этак мог пить какой-нибудь
сказочный, ненасытный дракон, и самое ужасное, что похотливые глаза этого
чудища почти не отрывались от Юлии.
У нее все еще болела голова после скачки,
ломило в висках от чада сальных свечей и пьяного угара, царившего вокруг, и
никак, никак в этом крике и шуме невозможно было сосредоточиться и обдумать,
как удрать отсюда, куда, где искать Ванду, которая сперва пыталась остановить,
догнать пана Фелюса, но отстала, осталась где-то на дороге. Может быть, сейчас
она уже скачет себе в Вильно и думать забыла про глупую Незабудку, опека над
которой отняла у нее столько сил и времени?
