Повинуясь мелодии, пары разошлись, двинулись
по кругу, чтобы вновь сойтись, и когда впереди замаячила отворенная дверь, мимо
которой надлежало пройти, Юлия уже знала, что она сейчас сделает: кинется туда
опрометью, и… и… она не знала, что будет дальше: затаится ли в каком-нибудь
закоулке, бросится ли вон из замка, однако игрушкою хозяев не станет! Ноги ее
невольно ускорили шаг, но хохоток, раздавшийся за спиною:
– Ниц с тэго не бендзе!
[48]
– заставил ее ноги подогнуться.
Ах, дьявольщина! За нею же выплясывает сама
пани хозяйка, которая, верно, почуяла настроение гостьи. Уж она-то, одержимая
похотью к тому безвольному панку, не даст просто так исчезнуть новой игрушке
супруга, иначе он может и заметить забавы жены. Расчеты пани Жалекачской вмиг
сделались ясны Юлии, но она уже не собиралась останавливаться. Надо резко
обернуться, чтобы хозяйка от неожиданности отпрянула, схватить ее за руку,
сильно дернуть к себе и ударом под колено сбить с ног – только таким хитрым
образом, которому Юльку еще в детстве научили в имении, можно будет осилить
обильную телосложением пани! – а пока та будет поднимаема толпой угодников,
Юлия окажется свободна. Что сделает с беглянкой эта фурия, ежели удача все же
изменит, о том лучше не думать! Однова живем, а волков бояться – в лес не
ходить! До двери оставалось шагов несколько, и Юлия уже знала, где остановится
и резко обернется, как вдруг… Она едва не закричала от разочарования, когда
какой-то заморенный мужичонка ворвался в залу, едва протиснувшись меж тяжелых
портьер, и, бухнувшись на колени, закричал истошным криком, сдергивая с
косматой головы засаленную шапчонку:
– Ой, слушайте, что скажу, вельможный пан,
ясная пани! Мы вам гостя привезли! Нового гостя! Слушайте скорее, вот его уже
несут.
«Несут? Почему это – несут?» – успела еще
изумиться Юлия, однако тотчас в залу ввалилась столь огромная процессия, что
все присутствующие воистину оцепенели.
Десяток мужичков, сходных с первым, словно
близнецы-братья, как все польские корчмари, сапожники, портные, аптекари и
старьевщики сходны друг с дружкою, протиснулись, все разом, в дверь, едва
виднеясь под складками широкого белого плаща, ниспадавшего с плеч какого-то
человека, коего тащили эти покорные угодники пана Жалекачского. Человек
покоился во весь рост, со скрещенными на груди руками, весь задрапированный
просторной белой одеждой, так что на миг присутствующим почудилось, будто им
принесли ногами вперед мертвеца в саване, и в воздухе замелькали руки,
торопливо творящие крестное знамение. Впрочем, недоразумение не замедлило
разъясниться: шедшие первыми опустили ноги этого человека, так что он
постепенно выпрямился во весь свой немалый рост и обвел собрание
антрацитово-черными глазами, причем белки казались особенно яркими на темном
лице – столь смуглом, что могло показаться, будто этот высокий мужчина только
что вылез из каминной трубы, загадочным образом не испачкав своих снежно-белых
одеяний.
– Что за черт?! – ахнула пани
Жалекачская.
– Эфиоп это! – прошептал какой-то
образованный шляхтич за спиною Юлии, но другой голос поправил:
– Индеец!
– Какой ни есть, а все равно нехристь! –
поставил все на свои места хозяин и, раздвинув испуганно замерших гостей,
шагнул вперед, бесстрашно замерев перед смуглолицым незнакомцем.
– Что така за цаца? – спросил он
насмешливо, однако ответа не дождался.
Непроницаемые черные глаза скользнули по его
всклокоченным волосам, вспотевшему лицу, кунтушу, который знавал лучшие
времена, а сейчас пестрел многочисленными винными и сальными пятнами, ощупали
пузатенькую, приземистую фигуру – и, спустившись ниже пояса, изумленно
расширились…
– Однако! – пробормотал гость, воздев
брови, и Юлия, не сдержавшись, вдруг расхохоталась, ибо забывшийся пан
Жалекачский и по сю пору пребывал, так сказать, с обнаженным естеством,
воинственно нацеленным на гостя. – Однако!..
Пан Жалекачский запахнул кунтуш и метнул на
Юлию такой взор, что она подавилась своим издевательским смехом.
– Гостя милости прошу, – сдавленно
вымолвил Жалекачский. – Милости прошу в нашу веселую компанию, где честь и
место всякому, кто осилит Corda fidelium!
– Прозит! Прозит! – завопил хор
подхалимов. – Corda fidelium!
Вывалился откуда-то и пьяненький панок, едва
удерживающий в дрожащих руках истинное страшилище: огромный серебряный кубок
размером не менее чем в полгарнца, с отчеканенными на нем тремя сердцами (что,
очевидно, означало, что питья вполне хватит на троих) и помпезной латинской
надписью: «Corda fidelium» – «Кубок счастья».
Что-то такое Юлия уже слышала в сегодняшних
пьяных разговорах за столом… Бог весть в какой связи, но чудовищный сей кубок
уже явно упоминался… Да, верно! Рассказывалось, кто бы ни приехал впервые в
замок дракона, такой ли знатный пан, каким он был сам, простой ли шляхтич,
посыльный слуга или даже иудей, – хозяин кормил его по достоинству
завтраком, обедом или ужином, смотря по времени приезда гостя, а потом
приказывал подать Corda fidelium и заставлял пить залпом. Если же тот не
выпивал до дна, слуга немедленно доливал кубок до тех пор, пока гость не
сваливался без чувств или не испускал дыхания.
Юлия с сомнением воззрилась на странного
визитера. Осилит ли он Corda fidelium с одного разу или принужден будет
подвергнуться пытке питием? Судя по ухмылке Жалекачского, он не сомневался во
втором… Юлия с жалостью глядела на незнакомца, который, хоть имел вид несколько
пугающий, все же был весьма красив собою и держался как человек светский. Ах,
как обидно, коли все это насмешливое достоинство будет осквернено пьяным
бормотанием, бессмысленным взором и тупым шатанием из стороны в сторону!
Промелькнула мысль вышибить кубок из рук Жалекачского да и дать деру, но была
нужда козе мешаться в драку быков! Этот «эфиоп», или кто он там, всяко – мужчина,
авось сам о себе позаботится, а ее дело – искать себе путь к спасению, хотя
одному Богу ведомо, как она теперь станет продолжать путь: без лошади, без
денег, одна – Ванда наверняка уже далеко, – не зная толком, куда ехать!..
Тоска и отчаяние на миг завладели Юлией, она
понурилась, едва сдерживая слезы, но тут поднялась суматоха: бежали холопы с
бутылками, чтобы наливать в проклятущий кубок. Однако ни тени страха не
промелькнуло на смуглом лице вновь прибывшего. Он вызывающе взглянул на
Жалекачского и из складок своего необъятного одеяния выхватил какую-то бумагу:
– Проше пана великодушно извинить меня, но я
здесь при деле. Вот мой salvum conductum
[49].
В его речи явственно звучал акцент,
показавшийся Юлии знакомым, и она тотчас вспомнила, что с таким же акцентом
говорил Флориан Валевский. Неужели сей странный гость тоже француз?
