– Аннуся! Помогай! – рявкнула хозяйка, и
девушка отпрянула от ласкового обольстителя, который, впрочем, успел шепнуть ей
напоследок нечто такое, от чего кровь едва не брызнула из ее раскрасневшихся
щечек, а груди от волнения почти выскочили из корсета.
«Убей бог, если он не позвал ее на ночь в свою
постель!» – с внезапной, свойственной только женщинам прозорливостью догадалась
Юлия и послала Аннусе самый презрительный взгляд, на который была способна.
Однако тут же пыл ее поутих, ибо она задумалась о собственном положении.
Бог с ним, с неодобрением этого Сокольского! В
конце концов, Юлия и сама знает, что рыльце у нее в пушку. Но с Адамом-то что
приключилось?! Даже если он знаком с Зигмундом и растерялся в первое мгновение,
почему сейчас не встать из-за стола под предлогом усталости, не удалиться в
предназначенные им покои и забыть о неприятной встрече? Ведь они теперь
принадлежат друг другу, и грядущая ночь принадлежит им – как и вся жизнь!
Она радостно встрепенулась, когда Адам
поднялся, но тут же ее будто ледяной водой окатили, ибо он и не глянул на свою
нареченную, а, повинуясь неприметному жесту Зигмунда, вышел вслед за ним на
крыльцо.
Бледнолицый Валевский удалился умываться в
сопровождении Юзефы, хозяин где-то хлопотал, Аннуся, верно, приводила в порядок
чувства и корсет, так что Юлия осталась в горнице одна и сиротливо сидела у
стола. Только черная толстая моська, лежавшая у порога, время от времени
тявкала на нее, словно тоже была исполнена презрения к беглянке.
О чем они там говорят? Почему так затрепетал
Адам при встрече с Сокольским? А если это какой-то родственник, изумленный тем,
что Адам не в Варшаве, в своей школе подхорунжих, а за много миль от нее,
вдобавок – в компании с дамой! А вдруг… Вдруг все дело в даме, то есть в Юлии?
Вдруг Адам помолвлен или, спаси господи, женат, а Сокольскому об этом известно
и сейчас решается ее судьба?!
Воровато оглянувшись, она подхватилась и
шмыгнула в сени. Дверь на крыльцо была чуть приотворена, и девушку сразу
охватило сквозняком, однако его ледяные объятия были дуновением зефира в
сравнении с леденящими душу словами, доносившимися с крыльца.
– Какого черта ты здесь делаешь?! –
яростно вопрошал Зигмунд, но ответа Юлия почти не расслышала: верно, у Адама
вовсе пропал голос. Она разобрала что-то вроде «встреча», «сердце», «жениться», –
поняла, что Адам рассказывает об их планах, и преисполнилась горячей надежды,
что теперь-то этот невесть откуда взявшийся Сокольский оставит их в покое.
– Ну прямо Троил и Крессида! – с иронией
воскликнул тот. – Все это так трогательно, что я чувствую колотье в боку!
Одного не могу понять: два-три дня подождать нельзя было?! К чему такие
хлопоты? Понимаю, сейчас ее отец, конечно, против вашего брака, но ведь после
завершения событий девица сама упала бы к тебе в руки, как созревший плод! Чего
молчишь? Или… Ах вот оно что! Так ты не случайно ударился в бега именно
сегодня? Ты… дезертировал?!
Юлия ожидала, что теперь-то раздастся
возмущенный возглас Адама, но тот не издал ни звука. Получается, что этот
Зигмунд прав?! Однако откуда дезертировал Адам? Ну, бросил учебу – так разве
это преступление? И разве причина для того ужаса, который владеет Адамом, не
давая ему и слова вымолвить в свою защиту?
– Ну, вот что, Коханьский! – произнес
Зигмунд после недолгого, но тягостного молчания. – Я вижу только один способ
все поправить. Ты немедленно возвратишься в Варшаву, чтобы завтра же быть в
деле, к которому призывают нас долг и честь! На тебя замкнуто слишком многое,
чтобы я мог позволить тебе вот так всем пренебречь, подвести товарищей,
поставить под удар общее дело! Как говорится, еден за вшистках, вшистки за
едного!
[6]
К тому же промедлим
сегодня – потеряем завтра. История, знаешь ли, не ждет опоздавших!
Адам что-то прошелестел в ответ, однако
Зигмунд только хмыкнул:
– Se non e vero, e ben trovato
[7].
Коли уж между вами
и впрямь такая великая страсть, то красотка дождется своего рыцаря, хотя бы и
на этом постоялом дворе! Вернешься к ней с победой, овеянный славой. Кроме
того, ты ведь понимаешь, что княжне Юлии Аргамаковой в такой день, каким будет
завтрашний, лучше оказаться подальше от Варшавы.
Потом, позднее, Юлия не раз удивлялась, как же
ее тогда не озадачили, не напугали намеки Зигмунда на какие-то особые события,
долженствующие свершиться в Варшаве. Должно быть, она слишком была поглощена
своим, чтобы думать о чем-то другом: любовью к Адаму и его любовью к ней…
Страхом, что вскроется ее ложь. Что она уже вскрылась!
– Юлия Аргамакова? – воскликнул Адам, от
изумления наконец обретший голос. – Да нет, вы что-то путаете!
– Пикантная история! – пробормотал
Зигмунд. – Ты путешествуешь с особой, которая сверх редкой красоты
считается еще и одной из богатейших невест в империи – да за такое счастье
сколько рыцарей головы бы положили! – и при этом не знаешь, кто она
такая?!
Поодаль прошелестели чьи-то торопливые шаги, и
Юлия отпрянула к стене. Стены, впрочем, там не оказалось, и она едва не рухнула
в маленький коридорчик, оканчивающийся лесенкой. Она безотчетно стала взбегать
по крутым ступенькам, но почти сразу задохнулась и замерла, поникнув на
перилах. Почему-то вспомнила, как обожала в детстве подслушивать под дверью, а
старшие не знали, как ее отучить от этого. И вот как-то раз за чаем отец вдруг
уставился на нее с ужасом и воскликнул: «Что с твоими ушами? Почему они так
выросли?!» Юленька недоверчиво схватилась за голову, а матушка подлила масла в
огонь, грустно объяснив: «Так всегда бывает с теми, кто подслушивает!» Как
назло, в столовой не оказалось ни одного зеркала, и тогда Юленька уставилась в
сверкающий круглый бок самовара, надеясь, что над нею подшутили. О ужас! Мало
того, что у нее и впрямь выросли уши, – все лицо ее исказилось до
неузнаваемости! В самоваре отражалась вовсе не она, а некое расплывшееся, как
блин, чудище! Она разразилась рыданиями и, даже когда загадка самовара
разъяснилась, долго еще не могла избавиться от страха! С тех пор она навеки
зареклась подслушивать и преступила свою клятву только сегодня. Однако она
невольно ощупала голову, поддавшись детским кошмарам… впрочем, в этот момент
она, пожалуй, предпочла бы выросшие уши тому, что случилось.
Черт принес этого Зигмунда! Никакой он не
Сокольский, а самый настоящий Вороновский! Черный ворон, ишь раскаркался:
«Ар-ргамакова! Ар-ргамакова!» Ему-то какова печаль? Ему-то что до Юлии? Разве
он поймет, что сначала так сложились обстоятельства, а потом уж она не могла
признаться, считая все игрой, просто детской игрой! Сейчас игра зашла слишком
далеко, и, как ни оправдывала себя Юлия, она не могла не признать одного: Адам,
конечно, обманут.
