– Наш с тобой Зигмунд не только подлец, но и
убийца. Это сейчас он баснословно богат, а два года назад был гол как сокол… –
Она истерически хохотнула. – Воистину как сокол! У него была тетка в
Кракове – я при ней лектрисой
[59]
служила, потому все знаю. Тетка своего беспутного племянника на дух не
переносила и все грозила, что завещание изменит в пользу монастыря, потому что
Зигмунд был единственный наследник. А когда она прознала, что я в тягости, тут
и вовсе разъярилась и велела назавтра звать нотариуса: переписывать завещание.
Я успела предупредить Зигмунда… И ночью тетушка его померла. Упала с лестницы
впотьмах да и сломала шею.
– Боже! Боже! – вскричала Юлия. –
Зачем же она куда-то впотьмах пошла, а свечку не взяла?!
– Зачем пошла, говоришь? – недобро
усмехнулась Ванда. – А я ее разбудила и сказала, что прибыл человек с
какими-то срочными вестями, весь насквозь промокший да грязный (гроза в ту ночь
была страшнейшая), стыдится, мол, идти в покои, чтобы не наследить. Тетушка-то
Зигмундова беспорядка не терпела: чуть заметит соринку на полу – сразу
горничную в рогатки
[60]!
Ну и пошла она, не
поленилась… А около лестницы ее караулил Зигмунд: он и свечу задул, и шею
старухе скрутил, а затем толкнул ее по ступенькам – вот и все дело.
– А… тот, который со срочным посланием
явился, – наивно спросила Юлия, – он что же, не видел ничего?
Ванда посмотрела на нее недоумевающе, а потом
тонкие губы ее ощерились в ухмылке:
– Да ты что, вовсе ничего не понимаешь?! Не
было никакого посланника! Я сказала то, что мне Зигмунд велел. Я в его руках
была мягкой глиною! Ну а потом… когда сыночек наш родился мертвым и захотел он
бросить меня, я сдуру возьми ему и пригрози: выдам, мол, отчего ты разбогател в
одночасье! Он меня и швырнул Аскеназе, а тот по указке Зигмунда и поет, и
пляшет, ест из его рук! Вот и смекни: если я убежала из Театра, Зигмунд меня
непременно отыскать должен. Платья, деньги – это так, задобрить, в глаза пыль
пустить. На самом же деле только настигнет он меня – сразу рот навеки заткнет,
не помилует!
Ванда глубоко вздохнула, огляделась и, не дав
Юлии времени освоиться с этим новым потрясением, сказала голосом таким
будничным и усталым, словно он принадлежал совершенно другому человеку:
– А вот и Бэз, имение Чарторыйских. Приехали.
Здесь передохнем.
Глава 15
Сиреневая комната и ее обитатели
«Бэз» по-польски – «сирень», и никакое другое
название не подошло бы имению более, чем это: за коваными прутьями ограды,
возвышаясь и нависая над ними, загораживая двор так, что не виднелось ни малого
просвета даже сейчас, когда ветки были голыми, стеною стояли кусты сирени, и их
прямые светлые ветки с затаившимися почками согрели своим видом сердце Юлии,
ибо они были исполнены тайной надежды… В них таилось нетерпеливое ожидание
весны, и можно было только позавидовать тем, кто увидит Бэз в пору его
цветения. Юлия и завидовала, пока они ехали вдоль ограды, а потом повернули за
угол, к дому привратника, – и Ванда вдруг резко осадила коня, как будто
увидела нечто ужасное, начала поворачивать, да послышался грозный окрик:
– Стоять! – и человек в мундире, с
пистолетом в одной руке и с саблею в другой выбежал из ворот.
Юлия замешкалась и испуганно уставилась на
него. Что-то было знакомое, но совсем не страшное в чертах его сердито
нахмуренного лица. И только тут она сообразила, что он выкрикнул именно:
«Стоять!», а не «Стаць!», как сказал бы поляк. Он кричал по-русски, и лицо его
было по-русски круглым, голубоглазым, румяным, а вовсе не сухощаво-бледным, как
у поляков. Конечно, Юлия видела этого кавалериста впервые в жизни – она просто
узнала русским сердцем русского человека. И с неразборчивым, восторженным
воплем она обрушилась с коня на ошеломленного малого, так что оба едва на ногах
устояли, и расцеловала его в обе щеки, плача от радости:
– Наши! Наконец-то!
Подъехала Ванда и тоже спешилась, имея вид
весьма сконфуженный: она не ожидала увидеть здесь военных и так привыкла
таиться, что даже не успела заметить русский мундир, повинуясь одной привычке –
бежать.
– Теперь больше не придется бежать! –
снисходительно объявила ей Юлия, донельзя довольная тем, что настал ее черед
оказывать Ванде свое покровительство.
Какая удача, какая необыкновенная удача, что в
том слоеном пироге, каким стала теперь Польша, они наконец набрели на своих! Ей
чудилось, что отныне и расстояния сокращены, что само присутствие русских как
бы само собою перенесет ее в Россию, поможет отыскать родных. Она даже
огляделась нетерпеливо, почти не сомневаясь, что здесь же окажется и отец, и
ничуть не была изумлена, когда вдруг увидела Васеньку Пустобоярова, молодого
поручика, со всех ног спешившего к ней с изумленными восклицаниями:
– Юлия Никитична! Да Господи ж! Юлия
Никитична! Живы ли вы?!
Набежал, схватил за руки, едва не приплясывая:
– Юлия Никитична! Вот счастье! Ну,
благодарение Господу! Сейчас эстафету господину Аргамакову… Сейчас…
При упоминании об отце у Юлии ослабли колени.
– Он жив?! Где он?
– Воюет, где же ему быть? На днях отличился в
деле под Гроховом, генерал Дибич благодарил его публично. О, мы крепко подрали
полячишек! – Васенька так и закатился, восторженно потрясая
кулаком. – Генерал Хлопицкий был ранен, и это имело для мятежников самые
неблагоприятные последствия: все пришло в расстройство, общее управление
исчезло! Радзивилл, говорят, совершенно растерялся, шептал про себя молитвы, на
вопросы отвечал текстами из Священного Писания. Все у них перессорились… – Тут
он заметил умоляющее выражение глаз Юлии и спохватился, о чем шла речь: – Ах
да, князь! Где сейчас его полк, сказать не могу, сам не знаю, но завтра пошлю
нарочного в ставку с вестью о вас. Сам граф Дибич-Забалканский встревожен вашею
судьбой. Глазам не верю, что вижу вас живою! – вскричал он с радостным,
детским выражением зеркальных, огромных, карих глаз, успевая враз и ручки Юлии
целовать, и восхищенно ее озирать, и предаваться счастливым воспоминаниям: – А
помните, Юлия Никитична, как минувшей зимою, на Рождество, мы в сочельник у вас
в имении сказки слушали? Сидели у наших ног на скамеечке люди ваши дворовые,
Володька и Сонька, и поочередно рассказывали?
Юлия сжала его руки и поглядела с такой
нежностью, что у Васеньки Пустобоярова, самого безнадежного соискателя руки
этой привередливой красавицы, Юлии Аргамаковой, сердце забилось где-то в горле
и голос сделался деревянным, как прежде в ее присутствии:
