– Я… рад служить! Всем сердцем и душой! Жизнь
отдам за вас! И… за государство. Располагайте мною как заблагорассудится!
– Спасибо, Васенька, – прошептала Юлия,
донельзя растроганная теми же самыми словами, которые прежде смешили ее до
колик, и ежели б сейчас случился рядом поп, а Васенька осмелился бы повторить
свое предложение руки и сердца, – ей-богу, пошла бы с ним под венец, не чая
искать другой любви, чем та, которая так и изливалась Васенькиными пламенными
взорами!
Но миг прошел, случай был упущен: очарование
нарушил встревоженный голос Ванды:
– Проше пана… здесь ли графиня Чарторыйская,
хозяйка?
Васенька взглянул подозрительно, и Юлия
поспешила защитить Ванду:
– Моя подруга и спасительница, пани Ванда… –
Она замялась, не зная фамилии этой загадочной особы. Не сказать ли –
Сокольская? Но с губ нейдет это имя, да и, может быть, у Ванды есть причины
каждому-всякому его не открывать? А ведь и верно: Зигмунд Сокольский наверняка
один из лидеров мятежников, а значит, враг русским. И жене его открыться
небезопасно! Ох, Юлия, что же ты наделала: вознамерилась всем существом своим
предаться врагу Отечества?! Эта догадка уколола ее, будто раскаленная игла, и
наполнила таким презрением к себе, что она враз обессилела и уже едва слышала
ответ Васеньки, что мадам Чарторыйская и ее фрейлины (он так и сказал,
ей-богу!) пребывают в полном здравии, никаких обид и притеснений им не
причинено, как раз собираются ужинать.
– Вот и прекрасно, – обрадовалась
Ванда. – С ними мы и откушаем!
Юлия поглядела на нее в недоумении. Если
память ей не изменяла, Ванда что-то говорила о своем знатном, хоть и обедневшем
роде, но, право, надо быть кем-то большим, чем бывшая лектриса и бывшая
проститутка, чтобы рассчитывать на приглашение за стол женщины древнейшей
фамилии! Но Ванда безмятежно улыбнулась:
– Эльжбета – моя кузина, так что не
сомневайся: прием нам будет оказан самый радушный. И мы наконец-то сможем
принять ванну!
В голосе ее прозвучало такое вожделение, что
Юлия, которую с недавних пор при слове «ванна» пробирал озноб, не посмела
перечить и пошла за подругою, бросив на прощание благодарный взгляд Васеньке,
который вновь заверил ее, что с рассветом верховой повезет в ставку известие:
дочь генерала Аргамакова нашлась!
* * *
Навидавшись убожества и обветшалой помпезности
в замке дракона Жалекачского, Юлия была несколько ошеломлена роскошью дома
графини Чарторыйской. С одного взгляда ощутила она великолепие просторного
парка, где мелькали затейливая беседка, грот, храм, ручеек с перекинутым через
него ажурным мостиком, с видневшимися вдали оранжереями, с прелестным
английским домиком на холме среди лип, с гипсовыми статуями, блестевшими среди
подстриженных акаций… Такие же статуи, и оранжереи, и английский домик, и
мостики, и лужайки, холмики, гроты, куртины… – все точно такое же роскошное
было в имениях у Аргамаковых: что здесь, в Польше, на юге, что в любимом
нижегородском Любавине, а потому Юлия почувствовала себя как дома. Убранство
комнат, их расположение тоже показалось ей знакомым и весьма красивым… Тем
более неприятно поразила внешность хозяйки и ее фрейлин.
Графине Эльжбете Чарторыйской было не менее
сорока, а выглядела она еще старше. Верно, лиловый, сиреневый цвет,
преобладавший в убранстве комнат и в ее одежде, был ее любимым цветом, но
сказать, что он ей не шел, – значило не сказать ничего! Ибо от него кожа
графини казалась сиво-бледной, светлые глаза – безжизненными, а весь облик –
тусклым и как бы подернутым сиреневой пылью. Две бездомные тетки, увядшие
старухи, тоже были облачены в сиреневое и являли собою такую выразительную
картину самого ближайшего будущего графини, что всякая другая женщина прогнала
бы их незамедлительно. Впрочем, они были только блеклыми тенями, бессловесными
приживалками госпожи и даже ели в самом конце длинного роскошного стола, в то
время как нежданные гостьи сидели рядом с графинею.
Юлия несколько удивилась, не увидев за столом
командира полка, стоявшего в имении: во всяком русском доме он непременно
присутствовал бы при господской трапезе! Но тут же недоразумение разъяснилось:
отряд (а не эскадрон, как вначале решила Юлия), выдвинувшийся c разведкою, в
имении не стоял, а лишь заехал передохнуть и дождаться встречи с другим таким
же малым отрядом, чтобы поутру двигаться дальше. Понятно, что поручик Васенька
Пустобояров был мелкой сошкою в сравнении с графиней Чарторыйской, а все ж Юлии
показался апломб хозяйки слишком уж демонстративно-оскорбительным. Впрочем, она
уже имела возможность убедиться в том, что делает с человеком польский гонор,
да и что ей причуды графини, если в ее доме предстояло провести всего только
ночь, а утром вместе с Пустобояровым ехать в русский лагерь! От одной надежды
на это Юлия готова была всем все простить, и огорчала ее только неминуемая
разлука с Вандой и то, что подруга уже с ней как бы распростилась. Во время
ужина, за которым подавали обливную рыбу, телятину с желеем и превкусный компот
в хрустальных чашах, Ванда на Юлию и не взглянула, и не столько ела, сколько
беспрерывно беседовала с хозяйкой – почему-то на немецком, да еще очень
быстром, к вящей досаде Юлии, которая даже и медленного не знала: немецкий ей
не давался нипочем, сопротивлялся свирепо, так что она с охотою его бросила
учить еще пять лет назад и взамен взялась за итальянский. А из немецкого
осталась в памяти единственная фраза, почему-то пленившая ее красотою звучания:
«Варум хаст ду дас ауген шайден?» – «Почему твои глаза затуманились?» – но
откуда эти слова, чьи глаза и почему они затуманились, по сю пору оставалось
для нее загадкою. Вот она и повторяла мысленно «Шайден… шайден…», с некоторою
долею обиды слушая болтовню, от которой лицо ее подруги загорелось возбужденным
румянцем, а глаза начали блестеть. Ванда вдруг резко, внезапно похорошела,
вновь сделавшись похожей на обольстительную Ружу из Цветочного театра.
Это наполнило душу Юлии некоторой ревностью,
лишний раз напомнив, что она была для Ванды только неприятной обузою (вдобавок
любовницей ее мужа!), а потому та вне себя от восторга в предчувствии
расставания.
Ощущая себя чужой и никому не нужной, она
натянуто поблагодарила за ужин, сухо пожелала спокойной ночи Ванде, которая
ответила весьма небрежно, так была занята беседою, и отправилась в отведенную
ей комнату – брать ванну и спать.
* * *
