И побывала! Она сидела на широкой деревянной
лавке, за широким деревянным столом, она глядела на очаг, уставленный
множеством кофейников и гарнушек с кипячеными сливками, она с упоением
прихлебывала горько-сладкую, мутно-пенистую «каву» – как все! как взрослая! как
настоящая эмансипе! – и даже мерзкий привкус цикория
[12]
казался ей обворожительным. Сначала Юлия ежилась от смущения, но постепенно
освоилась и даже отвечала, глазами, разумеется, на заинтересованные взгляды
молодых щеголеватых панов, втихомолку мечтая, чтобы кто-нибудь попытался с нею
заговорить. Ужасно хотелось услышать какой-нибудь изящный, легкий комплимент!
Она даже пережила бы без истерического смеха, если бы ей сказали это жуткое:
«Ах, урода! Ах, яка урода!»
[13]
Но хоть мужчины и
щедро одаривали ее взорами, никто, даже золотоволосый, очень красивый юноша,
который просто-таки глаз с Юлии не сводил, не проронил ни словечка.
Пооглядевшись, она поняла, что именно мешает ей ощутить себя на вершине
блаженства: она явно перестаралась с маскировкой! За три года, пока синее
платье пылилось в шкафу, мода разительно переменилась. Оказывается, не только в
Народовом доме, на балах в Собрании или на приемах в Бельведере
[14]
дамы одеваются по последней парижской картинке. Хорошенькие варшавянки нипочем
не желали отставать. И теперь уже никто не носил платьица, перехваченные под
грудью (слава богу, мода времен Французской революции не возродилась с новыми
волнениями в Париже). Все платья обтягивали талию, расходясь складками весьма
широко, юбки изящным веером распадались по полу, закрывая ноги, так что Юлия
оказалась чуть ли не единственной дамой, выставившей на всеобщее обозрение не
только туфельки, чулочки, но и кружевные оборочки панталон. Это же надо было
так опростоволоситься! С волосами, кстати сказать, тоже оплошка вышла. Шелковый
маленький капор выглядел не моднее корзины с цветами и фруктами, какие
приходилось в 80-х годах прошлого века носить Юленькиной бабушке, баронессе
Корф. Дамы и девицы теперь надевали береты в мягких складках, тюрбаны,
затейливо ниспадающие шарфы, ну а букли хоть и не исчезли вовсе, но смело
вытеснились изысканнейшими узлами на затылке. Одна дама вообще устроила на
своей смоляной головке и то, и другое – это было прелестно! И так смело, так
оригинально! «Нет на свете царицы краше польской девицы!» – вспомнила Юлия
балладу Мицкевича и поджала губы, уныло порадовавшись, что сидит в самом уголке
кофейни и на нее никто не обращает внимания. Главное дело, полны шкафы
наимоднейших туалетов, а выглядит – хуже некуда! Наверное, тот красивый
белокурый пан смотрел на нее вовсе не с восхищением, а с презрительным недоумением:
откуда, мол, взялось этакое чучело?
Сияющий день померк. А стоило представить, что
придется возвращаться и тогда уже все увидят ее обветшалый туалет, как
настроение и вовсе испортилось. Однако Юлия и вообразить не могла, какой ужас
ждет ее впереди.
Она просидела в «Вейской каве» не меньше двух
часов, и, хочешь не хочешь, наступала пора уходить. Юлия еще раньше заметила,
что посетители, поднимаясь из-за стола, что-то кладут рядом со своими кружками,
а потом половой, или, как его здесь называют, кельнер, уносит грязную посуду и
то, что оставлено. Она пригляделась – это были монетки в один злотый. И, только
увидав эти блестящие кругляшки, она поняла, в какую жуткую попала историю! У
нее не было не то что злотого – ни копейки, ни алтына, ни полушки, ни гроша
ломаного! Еще ни разу в жизни ей не приходилось что-то покупать самой, а
значит, платить. Всегда рядом была матушка, которая указывала, куда прислать
выбранную Юлией безделушку: дома и расплачивались с лавочником. Почему-то ей и
в голову не пришло, что может быть иначе! Наверное, поддайся она какому-нибудь
соблазну еще на Новом Святе, пришлось бы назвать адрес, но отправлять кельнера
в особняк отца получить за чашку кофе?! Счет на злотый?! Да и кто поверит, что
плохо одетая паненка – дочь всесильного генерала Аргамакова?
Вдобавок поляки, уж конечно, не упустят случая
поиздеваться над попавшей впросак русской. Нет, нельзя даже упомянуть имя отца,
нельзя его скомпрометировать. Ох, не оберешься скандала! Кельнер уже и так
поглядывает с подозрением. Что же с ней сделают? Позовут городового? Потащат в
участок? Выгонят взашей? На глазах у всех, у всех, и у того золотоволосого
красавца?! Мало того, скажет он, что одета безобразно, так еще и мошенница! И
она едва не шмыгнула от ужаса под стол, когда этот красивый пан вдруг подошел к
ней и почтительно поклонился.
– Пшепрашам, панна… – Он запнулся, робко
взглядывая в испуганные глаза Юлии. – Не вы ли уронили вот это?
Молодой человек нагнулся – Юлия проворно
спрятала ноги под скамейку, чтобы он не заметил проклятые кружева
панталон, – и поднял серебряный кружок.
Злотый! Боже великий! Ее спасение!
– Да, – не задумываясь, воскликнула
Юлия. – Дзянкую! Дзянкую бардзо!
[15]
Она помахала кельнеру, хмурое лицо которого
выразило нескрываемое облегчение, и с признательностью воззрилась на своего
спасителя, стараясь не углубляться в опасные размышления о том, впрямь ли
монетка валялась под столом или юноша каким-то образом угадал, что у Юлии нет
денег, и решил заплатить за нее столь деликатным способом. В таком случае он не
только очень красив, но и умен. Чем не рыцарь? Может быть, кто-то скажет, что
плохие настали времена, если прекрасных дам теперь спасают не от злых драконов,
а от обманутых кельнеров, но еще вопрос, кто более кровожаден и страшен во
гневе! Во всяком случае, Юлия была благодарна своему рыцарю во фраке и шляпе
куда больше, чем какая-нибудь Кунигунда или Розалинда своему Альберту или
Готфриду в шлеме и тяжелых латах. И он был так красив, так ласково улыбались
янтарные глаза в обрамлении круто загнутых золотистых ресниц, так очаровательно
вились надо лбом мягкие кудри, так трогала душу легкая улыбка, что Юлия не
смогла отказать пану Адаму Коханьскому, когда он решил проводить ее до дому.
