– Доктор медицины Корольков, начальник
здешнего госпиталя, – отрекомендовался он. – Вижу, вам уже
значительно лучше! – Он окинул проницательным взглядом ее платье,
прическу, и на его худом, совсем еще молодом, даже мальчишеском лице выразилось
нескрываемое восхищение, которое он не без труда согнал, тоже покраснев и сочтя
нужным спросить:
– Вы едете в Varsovie?
[65]
Юлия ответила так откровенно, как могла:
– Теперь да. Я бежала оттуда вскоре после
мятежа, однако в пути заболела и месяц провела у каких-то добрых людей. Узнав,
что наши войска уже на подступах к Варшаве, я решила, что лучше будет
вернуться: ведь именно в армии самые близкие мне люди, мой отец и…
Она хотела сказать: «и мама», но потом
спохватилась, что это прозвучит глупо: вряд ли отец позволил Ангелине
испытывать тяготы бивачной жизни. Можно даже не сомневаться в ее безопасности,
но она скорее всего в России.
– И?.. – повторил вопросительно доктор
Корольков, не оставивший без внимания замешательство Юлии.
– И мой… жених. Вернее, муж.
Она готова была язык себе откусить, но,
единожды солгавши, приходилось продолжать. Жених у «мадам»? Нет, конечно, муж.
Впрочем, «мадам» могла быть вдовой и собираться вторично выйти замуж… Но это
такие дебри вранья, из которых не выбраться, если доктор не прекратит задавать
вопросы – самые, кстати сказать, обыденные. Не его вина, что Юлия сама себя
поставила в безвыходное положение!
Между тем юное лицо Королькова выразило
невольное огорчение, которое тут же и ушло. Его физиономия была очень приятной,
веселой, подвижной, и, не чувствуй себя Юлия так неуверенно и глупо, она
глядела бы на этого молодого доктора с удовольствием – столь непосредственным и
добродушным он оказался. У него была забавная привычка непрестанно разминать и
поглаживать суставы пальцев, как это делают музыканты перед концертом. Пальцы
его и впрямь были из тех, кои называют музыкальными: длинные, сильные, чуткие.
Наверное, он хороший хирург, подумала Юлия. И вообще приятный, хороший человек!
Смутившись под ее пристальным взглядом, Корольков нервно переплел пальцы и
громко хрустнул ими.
– Сударыня, – заговорил он, переходя на
русскую речь. – Извольте открыть ваши намерения, дабы я мог оказать вам
всю возможную помощь.
Юлия невольно улыбнулась этой по-старинному
витиеватой речи.
– Нельзя открыть то, чего нет, – солгала
она, изо всех сил стараясь глядеть в карие приветливые глаза Королькова с самым
беспомощным и в то же время лукавым выражением, которое, как она знала по
прежнему опыту, без промаха бьет в сердце мужчины, принуждая его служить даме
подобно рыцарю. – Я нахожусь в полной растерянности. Случайная спутница
моя, полька, из-за оплошности которой при переправе я едва не погибла,
скрылась, то ли опасаясь моего гнева, то ли не желая встречи с русскими.
Тут Юлия заметила, что Корольков весьма
внимательно вслушивается в ее речь – даже не в смысл слов, а в то, как она их
произносит, явно пытаясь уловить польский акцент, – и огорчилась, поняв,
что этот самый доктор вовсе не так уж прост, как хочет казаться. Впрочем, и она
тоже хороша птушка, так что оба квиты!
– Теперь я, конечно, хотела бы продолжить путь
до Варшавы, которая, не сомневаюсь, со дня на день будет взята…
– Боюсь, еще не так скоро, – перебил
Корольков. – Бои идут тяжелые, мой персонал сбился с ног, так что я
совершенно не представляю, когда и как найду свободных людей вам для
сопровождения. Да еще эта холера…
– Холера?! – переспросила с ужасом Юлия.
– Простите, не хотел пугать вас, мадам. В
армии отмечено несколько случаев. Эпидемии пока не предвидится, но, знаете,
вода дурная и пища… И сразу не распознать, у кого просто колика, а у кого уже
смертельная болезнь. Зараза может распространиться, и хуже худшего, если это
начнется в лазарете, где люди и без того ослаблены.
– У вас холерные лежат в отдельном
помещении? – спросила Юлия. – За ними отдельный персонал ходит?
Искра удивления мелькнула в глазах доктора, и
он вновь захрустел пальцами.
– Просто другая палата. А что до отдельного поста,
так у меня просто нет столько народу. И без того на положении санитаров у меня
господа выздоравливающие.
Юлия вспомнила услышанный разговор. Так,
теперь понятно: здесь и впрямь раненые ухаживают друг за другом. И ходят,
конечно, туда-сюда беспрепятственно…
– Ну а халаты, по крайности, они
меняют? – спросила нетерпеливо.
– Халаты? – хлопнул глазами доктор.
– Ну да! Халаты должны менять санитары, когда
идут из холерной палаты в обычную! А повязывают лица? Лица закрывают такими
повязками? – Юлия изобразила в воздухе что-то вроде собачьего
намордника. – И еще, говорят, надо курить уксусом в палатах.
– Уксус – это замечательно, – сказал
доктор Корольков серьезно. – И пол у нас засыпают негашеной известью в
коридорчике, который отделяет холерную палату от прочего коридора, и вода
хлорная стоит наготове для мытья рук, и халаты есть сменные,
продезинфицированные, и даже бахилы матерчатые надеваем на сапоги…
Теперь настал черед Юлии хлопать глазами.
– А воду питьевую кипятите? Сырой воды нельзя…
– заикнулась она.
– И воду кипятим, – покивал успокаивающе
молодой доктор. – И перец в водку добавляем, и даем больным масло мятное.
И… о, Господи, где ж она? – Он сунул руку в казавшийся бездонным карман
своего серого, застиранного халата, выдернув матерчатую повязку, и с
проворством фокусника нацепил ее на лицо: – Оп-ля! Вот и мы! – Голос его
звучал теперь глуше, однако лукавый смешок Юлия тотчас различила.
Да он над ней все время посмеивался! Конечно,
глупость какая – объяснять доктору, как лечить больных! С чего это ее так
разобрало, непонятно?
Беспомощно оглянулась, пытаясь скрыть
растерянность, и подхватила с полу комок корпии.
– Знаете, это не корпия. Не настоящая корпия.
Она слишком жесткая, грубая, плохо мнется.
– Разумеется, – кивнул доктор. –
Щипали грубые, негнущиеся мужские пальцы из этого вон рядна, – он
пренебрежительно кивнул на грубые тряпки. – Женских-то нежных пальчиков,
кои к этому делу весьма способны, где взять?
– Как где? В деревне разве нет женщин? –
удивилась Юлия.
– Есть-то есть, но… Они не согласятся
помогать. Да и недосуг мне по домам ходить, проще одного-двух свободных
санитаров посадить щипать.
– Рвать, – ехидно уточнила Юлия и, когда
доктор обескураженно кивнул, почувствовала себя отомщенной за тот его смешок.
