А что, ежели Виктор Петрович, человек,
безусловно, чуткий, заметил особое отношение Юлии к Зигмунду? Слепой не заметил
бы, как она целовала его, рыдала, на миг уверившись, что он не выдержал схватки
с Адамом… Так вот, Корольков, который явно на нее заглядывался, просто радуется
пренебрежительному отъезду соперника!
Вид доктора тотчас сделался неприятен Юлии, и
она вновь вцепилась в работу, не поднимая от нее глаз, пока доктор Корольков не
отбыл, унося с собою охапку свеженащипанной корпии, будто именно за нею и
приходил, а Юлия через добрый час вспомнила, что означала латынь доктора:
«Лечит болезни врач, но излечивает их природа».
Природа, значит? Юлия вонзила ногти в ладони,
чтобы удержаться, не вцепиться себе в щеки, не изодрать лицо до крови. И
поделом бы, поделом! Нет, ошибся князь-батюшка: не замуж ей надо идти, а в
монастырь, да под черный постриг, да на хлеб, воду и всяческое усмирение плоти,
от вериг до власяницы! Что ты будешь делать с ней, дурехой, ежели из всех бед и
злосчастий, кои содеялись с нею по вине Зигмунда, она помнит сейчас лишь блаженное
ощущение, поразившее ее до самой сердцевины всей женской сути, когда там, за
занавескою, таясь от убийцы – Адама, останавливая крик Юлии, Зигмунд стиснул ее
грудь, и это ощущение его сильных, чувственных пальцев тело ее хранит по сю
пору…
– Да где же он?! – крикнула Юлия, почти с
мольбою взглянув на дверь. – Что ж он не едет, этот Белыш?
Отчетливые, размеренные шаги промаршировали по
коридору, замерли у ее двери.
Она невольно перекрестилась, как бы отгоняя
наваждение, но нет – чья-то рука рванула дверь, и очень высокая, худая фигура,
освещенная сзади светом коптилки в руках прибежавшего Павлина, стала на пороге.
На какое-то мгновение почудилось, что это
Виктор Петрович вернулся – вонзить еще одну отравленную стрелу в ее
сердце, – но блеснули эполеты, султан колыхнулся, когда незнакомец,
пригнувшись, шагнул в комнату.
Юлия провела языком по пересохшим губам и
только и могла, что отрывисто кивнула, когда он произнес каким-то сдавленным
голосом, словно говорил в нос:
– Юлия Никитична? Позвольте представиться:
штабс-ротмистр Акимушкин… с поручением от генерала Аргамакова.
Два чувства: ужас, что вот оно,
свершается, – и облегчение, что это еще не Белыш, еще есть время дух
перевести, – враз овладели Юлией, и она, ни о чем не спрашивая, как во
сне, пошла за Акимушкиным, успев увидеть, что он чрезвычайно, просто-таки
устрашающе усат. В коридоре мелькнуло лицо Павлина, прилипшего к стене со своею
коптилочкою в руках. Глаза его были изумленно выкачены – верно, усы офицера
произвели на него неизгладимое впечатление, – губы шевелились, не то творя
молитву, не то намереваясь что-то произнести, но Акимушкин шикнул на него, и
санитар порскнул в какую-то палату, захлопнув за собой дверь.
У крыльца стояла маленькая темная карета;
Акимушкин подсадил Юлию, вскочил сам; кони понеслись.
Страшная слабость и безразличие овладели
Юлией. Мелькнула только одна мысль, что ежели везут ее к жениху на смотрины, то
одета она для такого судьбоносного события на редкость плохо: в пестрядинное
домашнее платье, все усыпанное по подолу обрывками ниток. Юлия безотчетно
попыталась отряхнуть юбку, но рука замерла на полдороге: какое все это имело
теперь значение? Участь ее решена, так что чем хуже, тем лучше!
Акимушкин сидел, забившись в самый угол
кареты, и тихонько сопел: верно, нос у него и впрямь был заложен. В темноте
Юлия видела, как смутно белеют его руки, торопливо мелькая, как если бы
Акимушкин радостно или нервно ломал их.
А с чего бы ему радоваться, тем паче –
нервничать? Юлия была благодарна ему за молчание, то ли сочувственное, то ли равнодушное,
какая разница! Может быть, он даже и не знал, сколь неблагодарную роль
выполняет. Однако Александр Белыш, верно, состоит в чинах значительных, ежели
для него служит порученцем штабс-ротмистр! Хотя нет, это же все по приказу
отца…
Мысли бродили в голове вялые, сонные, да и
сама Юлия от безысходности и духоты, царившей в карете, впала в какое-то
оцепенение и на малое время даже задремала, испуганно вскинувшись, когда карета
вдруг встала и Акимушкин, неуклюже согнувшись, протиснулся, открыл дверцу,
выскочил, стал вытянувшись… Юлия, как о чем-то важном, подумала: как странно,
что он не снимает треуголку, подавая руку даме, но все же оперлась на
протянутую руку Акимушкина и сошла наземь. Порученец еще глубже натянул
треуголку и, пробурчав в нос:
– Прошу вас следовать за мной! –
деревянно зашагал к смутно различимому строению, окна коего были заложены
ставнями, но в щелочки пробивался бледный лучик.
Она потащилась за ним, как полонянка, чуть
морща нос: от Акимушкина пахло чем-то едким. Похоже, карболкою. Верно,
Акимушкин ранен в голову, потому и не трогает свою треуголку. Было бы чем –
ударить бы его легонечко по макушке – и дай бог ноги! Было бы чем… да было бы
зачем!
Акимушкин взошел на крыльцо, трижды стукнул в
дверь. Юлия замерла было на пороге от изумления, но Акимушкин со всей возможной
осторожностью втащил ее за собой, и Юлия недоверчиво воззрилась на единственную
свечу, озарявшую некое подобие алтаря с криво лежавшей иконою. Священник
повернулся к Юлии: худой, маленький, усталый – типичный полковой священник, до
полусмерти заморенный войной. Тени играли на хмуром, озабоченном лице. Он
бросил беглый взгляд в темноту:
– Невесту привезли?
– Так точно! – прогнусавил Акимушкин,
вышагивая к алтарю и влача за собою остолбеневшую Юлию.
– Жених ждет! – объявил священник, сделав
приглашающий жест, и еще одна фигура выступила из тьмы в этот зыбкий, неровный
полусвет, вовсе затеняя его, так что Юлия и Акимушкин, исполнявший, верно, при
невесте роль дружки, принуждены были идти в полнейшей темноте.
Впрочем, у Юлии и без того все смерклось в
глазах – такого оскорбления она и вообразить себе не могла. Неужто сие
свершается с благословения отцова? Да что же сделала она, чем нагрешила, что
родной отец уготовил ей такую кару?! А знает ли матушка?!
Слезы хлынули из глаз, но Юлия уткнулась в
согнутый локоть и не дала им пролиться.
Знает ли матушка, да? Тебя обеспокоило, знает
ли матушка о том, что с тобою происходит? Не поздненько ли спохватилась? Ведь
матушка не знала, куда и с кем сбежала из дому ее ненаглядная, единственная
дочка, не знала, что она забралась в постель к незнакомому мужчине, а потом
перебрала еще чуть ли не десяток постелей, движимая одной страстью: получить
наслаждение большее, чем то, коим ее одарил тот, первый… жестокий, насмешливый,
все забывший… чужой, недоступный, любимый до того, что Юлия и эту
издевательскую, унизительную церемонию венчания с неизвестным готова выдержать,
только бы навеки проститься с безнадежной мечтою и забыть Зигмунда!
