«Может, какой один еврей и продал немножко
Христа…» – вспомнилось Юлии. Да. И «немножко Иегову» продал старый лгун
Аскеназа. И впрямь крепко боялся он Сокольского. А какая дивная предоставляется
возможность сейчас сквитаться со старым христопродавцем и с Люциной! Кстати!
Рассказав, что переспала в Театре с «другом детства» Зигмунда – Валевским, она
сквитается и со своим свежеиспеченным супругом – раз и навсегда. А уж если
припомнит и второго «друга детства», Ржевусского… Ох, да ведь она для этой
троицы всего лишь какая-нибудь из тех девок, к которым они в Париже втроем
ходили за «галантным образованием»! И все это с нею сделал он, Зигмунд! Что же
удерживает Юлию, чтобы не бросить ему в лицо всю правду о себе? Вот это был бы
залп! Он разорвал бы Зигмунда в клочки. И уничтожил бы его на месте! А заодно и
ее. Вот именно – уничтожил бы Юлию в его глазах.
Почему это ее так заботит? Ведь он в ее глазах
– подлец, убийца… лжец.
– Ну, хватит. Пора прекратить эти
бессмысленные пререкания.
О, это ведь он, Зигмунд, сказал. Да, Юлия
согласна. Пора прекратить.
– Еще одно слово…
– Юлия! Умоляю вас – довольно! Вы вправе
негодовать: я навлек на вас столько бед. Но поверьте: с той минуты, как я
увидел вас на маскараде, все мои мысли были о вас. Я не разорвал помолвку. Я
знал, что мятеж разразится, а потому принужден был отложить сватовство. И, увидев
вас с этим мелким подлецом Коханьским, я голову потерял. Должен был с вами
тотчас объясниться, но все пошло кувырком!
Он безнадежно махнул рукой, и Юлия с
удивлением обнаружила, что видит очертания его фигуры: они проговорили до
рассвета. С окон сняты ставни, а в этой хатке, изображавшей церковь, никого: и
поп, и дружки, верно, давно ушли. Кони устало ржут у крыльца. Что ж, брачная
ночь прошла в упреках – а что теперь?
В висках вдруг так заломило, что Юлия невольно
схватилась за голову. Ох, какая боль, какая тяжесть, какая усталость! Ничего
уже не хочется – только прекратить всю эту комедию.
– Юлия…
– Ох, да о чем вы? – безнадежно проронила
она. – Вам бы все забавляться. Кто может счесть сие венчание
действительным?
– Священник настоящий! Венчал нас по истинному
православному обряду, – вскинулся было Зигмунд, но Юлия остановила его,
резко выставив ладонь:
– А по какому обряду венчались вы с Вандой?
Она не дотронулась до Зигмунда, но он отпрянул
так, будто Юлия его ударила.
– С Вандой?! Откуда вы это взяли? Кто…
– Кто мне рассказал? – перебила
Юлия. – Да она сама. Ведь вы женились на ней в Кракове, чтобы она помогла
вам в убийстве тетки? Вашей тетки! А потом отдали ее Аскеназе, в его Цветочный
театр. Нет, в ваш Цветочный театр!
В комнате с каждым мгновением становилось все
светлее, а лицо Зигмунда – все темнее, все мрачнее.
– Я все знаю! – торопилась Юлия. –
Аскеназа мне все открыл: что он всецело в вашей власти, что если прогневит вас
– он пропал! А я бежала потому, что пуще смерти не хотела видеться с вами, так
же как и Ванда. Мы обе спасали от вас: я – свою душу, она – свою жизнь!
– Пуще смерти… – глухо повторил Зигмунд, и
Юлии показалось, что он не услышал из ее безумной речи ничего, кроме слов:
«Пуще смерти не хотела видеться с вами».
Он стоял перед нею с холодным лицом, хотя
сердце его – она знала, чувствовала это всем своим сердцем! – горело
яростью.
– Коли так… вы меня в подлецах все время
числили… – Зигмунд вдруг начал задыхаться. – Коли так, нам и говорить не о
чем!
Он резко зашагал к двери, а Юлия тупо глядела
ему вслед.
– Наш брак недействителен! – жалобно
вскрикнула она в прямую удаляющуюся спину.
– Не обольщайтесь! – ответила
спина. – Я был крещен в двух церквах: православной и католической. Вот и с
Вандою… – Зигмунд подавился, выговорив это имя, – я вполне мог венчаться в
костеле, а с вами – по православному обряду. К тому же только вам известно мое
настоящее имя. Но уж никак не Ванде! – Опять этот клекот в горле. –
Она и не подозревает о нем… И о том, на что я способен!
Тут Зигмунд наконец обернулся:
– Я сейчас еду в свой полк. А вы, сударыня,
извольте проследовать в Клешев, где теперь наша ставка и где я снял для вас
дом. Прощайте.
Он вышел. Прозвучали за окном отрывистые
голоса, потом застучали копыта… Осторожно приотворилась дверь, просунулось
робкое голубоглазое лицо, взглянуло на Юлию:
– Чего изволите приказать, барыня?
Юлия не знала. Да и знай – не могла бы
говорить. Она чувствовала себя так, будто для забавы решила попробовать, каково
это: сунуть голову в петлю, – и попробовала, да невзначай сшибла табурет.
Глава 24
Мозельское благородное вино
Первое, что сделала Юлия, обосновавшись в
Клешеве, это уволила кухарку – пригожую молодичку, исполняющую и обязанности
горничной. Антоша на приказ барыни вытаращил глаза: «А барину Ката была по
нраву!», но Юлия не удостоила его ответом и не стала уточнять, что он имеет в
виду. Наверное, такая румяная, пышная бабенка, чем-то схожая с приснопамятной
Аннусей, и впрямь пришлась по нраву Зигмунду! Потому и была уволена. Впрочем, может
быть, речь шла только о том, что Ката прекрасно стряпает. Но Юлия не хотела
разбираться, хотя создала себе множество неудобств: непросто было найти замену
в этом польском местечке, взбудораженном войной и неизбежным поражением
мятежников! Она испытывала странное, мстительное удовольствие, поступив хоть в
этом вопреки Зигмунду, но, покушавши два дня Антошиной стряпни, велела все же
приискать новую кухарку: мало, что сердце от ревности и тоски дочерна выгорело,
так еще и есть подгорелое да сырое?!
Стряпка, пришедшая наниматься, сперва даже
напугала Юлию своим безобразием: пожилая девушка, высокая, худощавая,
нескладная, угрюмая, она носила черный платок, закрывающий пол-лица, но все же
не скрывавший замусоленной повязки на глазу: еще в детстве, по ее словам,
пьяный отец ударил в глаз так, что он вытек.
