Тело Юлии отозвалось быстрее, чем мысль. Когда
через какое-то мгновение тьма в глазах рассеялась, она обнаружила, что стоит в
коридоре, лбом припав к захлопнувшейся двери. Мелькнула жалобная надежда, что
все это – морок, что она по-прежнему бьется в банную дверь – ах, лучше бы
никогда оттуда не выходила! – но тут же накатил отрезвляющий ужас – и
гнев, такой гнев, такая ярость! Она ударилась в эту дверь всем телом раз, и
другой, и третий, пока не вспомнила, что ее надо тянуть, а не толкать. И
потянула – вернее, рванула, и вошла – нет, влетела… И замерла на пороге,
уставившись на кровать, на обнаженного Зигмунда… Он был один в постели!
Юлия подняла руку – перекреститься, да забыла
на полпути, так и стояла с воздетым троеперстием, ошеломленно озираясь.
Зигмунд один, вот и одежда его брошена на пол,
а там, где только что громоздилась воздушно-белая горка женского белья, пусто.
Да неужто все это почудилось?
Морок? Банный морок?
Юлия зажмурилась, вновь открыла глаза –
никого. Почудилось, конечно! Но почему не срывается с ее уст вздох облегчения?
Почему трепещут тревожно ноздри, впитывая еле уловимый аромат порока, веющий
вокруг?
Нет, все мерещится. Она докончила наконец
крестное знамение, но на душе не стало легче. Слишком большое потрясение
испытала она, увидев эту гриву черных взлохмаченных волос, этот стройный,
прекрасный стан, почти изломившийся на пике наслаждения, эти острия грудей,
воздетые к небу, это запрокинутое, искаженное страстью лицо… Оно так напоминало
лицо Ванды!
Юлия тихонько стукнула себя по лбу: ревность,
лютая, неизбывная ревность опередила ее, вбежала в комнату, приняла облик
Ванды! Хотя, впрочем, могла принять и обличье приснопамятной Аннуси!
Морок! Банный морок – и больше ничего. И
хватит терять время на глупости: нужно скорее раздеться и скользнуть в постель,
прильнуть к Зигмунду – и воплотить наконец свою мечту.
Она шагнула к кровати… и рука ее, уже начавшая
расстегивать пуговки платья, упала: пониже безупречно вылепленного, мраморного
плеча Зигмунда багровел след жадных губ!.. След поцелуя, какой оставляет
женщина на груди любовника в страстном безумии.
Какой оставила бы она сама – когда б ее не
опередила другая.
Глава 26
Смерть фельдмаршала
Юлия не помнила, как уснула. Легла, будто
приблудная кошка, у печки, в углу, на куче какого-то тряпья, ощущая как
спасение еще не угасшее тепло печи и незряче глядя в скачущую, мелькающую тьму,
где то и дело с постоянством адской пытки вспыхивало то же видение:
запрокинутое лицо Ванды, пляска свечей в лад пляске кровати – и алые, ровные
полукружья на груди Зигмунда.
…Юлия еще долго стояла над ним. Он спал так
крепко, словно был наповал убит любовной истомой. Юлия даже не сразу поняла,
почему чеканное, чуть нахмуренное лицо его вдруг расплылось в ее глазах, и
вздрогнула, увидев, как ее слезы капают ему на грудь, на этот страшный знак
измены. Нет, напрасно пугаться и надеяться, что Зигмунд, словно Финист – Ясный
сокол, ощутив эти слезы, очнется от своего зачарованного сна и вновь промолвит:
«Милая! Ты пришла!.. Ты здесь!» Слезы лились, как дождь, и Юлия торопливо пошла
прочь, надрывно дыша и кусая губы, чтобы не зарыдать в голос, а потом
приткнулась в какой-то угол – и дала волю горю.
Значит, Ванда была здесь?! Или Зигмунд ее
привез с собой? Да какая разница?! Объятие, которое она видела, сказало ей
слишком о многом. Между бывшими супругами снова лад, а она?.. Она отброшена,
как досадная помеха! Это она должна была гнать атласного жеребца, сжимая его
бока своими коленями, заходясь в горловых стонах. Но все рухнуло, рухнуло! Где
ей тягаться с Вандой?! Ее право первое, Зигмунд утерян, и теперь – навсегда!
И все страдания, муки, борьба с собой, слепая
надежда отца на ее счастье – все было зря! Свидетельство тому – эта алая печать
над сердцем Зигмунда.
«…Оставляет кровавые следы на теле
мужчины», – вдруг выплыли откуда-то из дальних далей слова Ржевусского. Он
называл Ванду сангхани, ведьмой… Возможно, Зигмунд и впрямь околдован ею, но
что это меняет?
Юлия плакала до тех пор, пока голова не
закружилась обморочно, и, проваливаясь не то в сон, не то в бесчувствие, от
всей души желала лишь одного: никогда более не просыпаться.
Но Бог не дал ей даже этой малости.
* * *
– Юлия! Юлия!
Кто-то схватил ее, сильно прижал к себе:
– Что случилось?
Юлия с трудом открыла глаза. Веки до того
распухли, что хоть пальцами их расклеивай, и сначала она увидела Зигмунда,
склонившегося над ней, как бы сквозь пелену.
Он был уже одет – и необычайно бледен, до
того, что сизые полукружья легли вокруг глаз, подчеркнув их темно-серый цвет.
Юлия села, качаясь, как былинка; смотрела на
него тупо. Странно: вчера ей даже в голову не пришло броситься к Зигмунду,
затрясти его, разбудить, разразиться проклятиями, выплеснуть всю боль и тоску…
Боль и тоска были убийственно реальны, а Зигмунд как бы мгновенно сделался
неким образом, призрачным символом несбывшейся любви, чем он был для Юлии
всегда, с первой их встречи и до самого венчания. Может быть, в ее душе
теплилась неосознанная надежда, что вчерашний кошмар, будто некий вселенский
катаклизм, все вернет на свои места… и Зигмунда уже не будет, как не будет
горькой памяти о нем?
Но нет, вот он – такой же, как всегда, только
необычайно бледный, и говорит с трудом:
– Юлия! Что произошло? Скажи, почему ты ушла?
У меня так болит голова, не пойму, я и выпил-то всего глоток!.. Ох, как я
испугался, когда проснулся и не нашел тебя! Искал, а ты тут… Я чем-то обидел
тебя? А, понимаю! – Он слабо рассмеялся. – Я вчера не дождался тебя,
да? Меня сморило, поэтому ты обиделась? Но твой поцелуй, знак твоей любви, до
сих пор горит возле моего сердца.
Он усмехнулся, прижал ладонь к груди, и Юлия
содрогнулась.
Она почти не слышала слов Зигмунда, только
глядела на него с бессмысленным любопытством: да неужели он не понимает, что
она застигла его на месте преступления?! А его последние слова и этот жест… Она
как бы вновь увидела два ровных алых полукружья. И стон желания, сладостный и
томный, как бы вновь долетел до нее…
Да он что, глумится над ней? Смеется?!
Казалось, вся кровь отлила от сердца и ударила
в голову. Глаза заволокло туманом. Будь у нее сейчас пистолет, она бы
выстрелила в это красивое лживое лицо. Будь нож – она ударила бы в это коварное
сердце. Но у нее были только руки, а потому, размахнувшись, она со всего плеча
влепила Зигмунду такую пощечину, что заныла ладонь.
Его голова откинулась.
