Юлия, которая от силы своего удара
опрокинулась навзничь, с ужасом смотрела, как наливается краснотой загорелая
щека, как сузились потемневшие глаза, как задрожали его губы, прежде чем смогли
выговорить:
– Да неужто я люб вам лишь ночью, когда сплю
полумертвый от усталости, а вы можете тешить мною свою плоть? Ну так ждите:
сложив голову в сражении, я завещаю принести вам свое тело! Может быть, мертвый
я доставлю вам еще большее удовольствие!
И повернулся, и вышел, и грохот захлопнувшейся
за ним двери, чудилось, сотряс весь дом.
Юлия внимательно глядела на дверь, потом на
стену; потом взгляд ее переполз на потолок, с углов которого она вчера так
заботливо обметала паутину. Нет, плохо сделала: вон пляшет-колышется в углу
белая мохнатая ниточка. Непорядок. Надо встать, взять веник, смахнуть паутинку…
Дрожь вдруг сотрясла ее тело, да так, что
застучали зубы. Юлия обхватила себя руками, пытаясь согреться, но напрасно.
Чудилось, своды могилы сомкнулись над ней. И зря она думала, что выплакала
вчера все слезы – нет, их еще оставалось более чем достаточно!
* * *
Солнце уже поднялось к зениту, когда Юлия
наконец выбралась из своего угла. Долго вяло бродила по дому, долго расчесывала
и заплетала сбившиеся, спутавшиеся волосы, прежде чем сообразила, что надо
умыться и поесть. На крыльце стояла кринка и горшочек с творогом – пани Зофья
уже побывала здесь.
Рядом сидел тихий, будто вещь, Антоша; он не
сказал ни слова, но уставился на Юлию с таким ужасом, что ей стало ясно: он
что-то знает о событиях прошлой ночи.
– Чего уставился? – буркнула она так
грубо, как только могла, пытаясь скрыть свой стыд перед денщиком.
Антоша жалобно моргнул:
– Что же теперь будет, ваше сиятельство? Что
теперь будет?!
Почему-то эта робкая заботливость ударила ее в
самое сердце.
– Не знаю, – шепнула она, снова готовая
плакать, но уж теперь-то слез и вправду не было ни капли, поэтому Юлия только
вздохнула тяжело и снова пробормотала: – Не знаю…
Она бессильно опустилась на крыльцо рядом с
Антошею, подобрала соломинку и принялась водить ею по доскам, рисуя какой-то
невидимый узор, такой же запутанный, бессмысленный, как ее жизнь.
– Все говорят, – таинственно шепнул
Антоша, – графа в свинцовом гробу повезут в Санкт-Петербург хоронить.
Юлия выронила соломинку, да так и замерла –
вытянув руку со скрюченными пальцами, не поднимая глаз от щелястого крыльца.
Сердце ударило раз… и еще раз… и холод пополз к плечам и к ногам, прежде чем
оно медленно, словно нехотя, забилось снова.
– Как бы это была его последняя воля, –
пояснил Антоша, и Юлия чуть заметно покачала головой.
Нет. Его последняя воля была – чтобы мертвое
его тело отдали Юлии, а она тешилась бы им… Но почему так скоро? Он же сказал –
когда убьют на поле сражения. А, понятно, кивнула Юлия, он застрелился –
покончил с собой. Почему? Из-за пощечины? У него был вид смертельно
оскорбленного, наповал убитого обидою человека.
Она схватилась за горло, но короткое, сухое
рыдание все же вырвалось хриплым криком, клекотом. Антоша умоляюще сложил руки:
– Не убивайтесь так, барыня! Его не воротишь…
Гляньте, идет кто-то.
Юлия медленно повернула голову, поглядела.
Понадобилось время и усилие, чтобы узнать в человеке, быстро идущем от калитки,
адъютанта Добрякова. Он приблизился, кивнул в знак приветствия и стал молча,
как бы подбирая слова, мрачно глядя на Юлию.
– Ну, я вижу, вы уже знаете, – наконец
проговорил он неприязненно. – Это лучше. Это избавляет меня от печальной
необходимости… Впрочем, вам придется теперь пройти со мною в штаб. Господин
главнокомандующий желает с вами говорить.
Юлия без слов поднялась и потащилась вслед за
Добряковым к калитке. Все тело у нее как бы заржавело от ночных слез и еле
двигалось. И ржавые мысли медленно шевелились в голове.
«Зачем я главнокомандующему? – думала она
вяло. – Наверное, он знает, что Зигмунд умер из-за меня и хочет сказать…
упрекнуть… Не надо. Зачем? Грех на душу. Ведь завтра, когда он узнает о моей
смерти, ему будет тяжело и стыдно».
Мысль о близкой, необходимой смерти принесла
облегчение. Разумеется, она больше не хочет жить и не может! «Не за что, а
вопреки», – всплыли вдруг в памяти слова графини Эльжбеты. Вот именно! Она
любила Зигмунда слишком сильно. А теперь вместе с этой любовью должна
окончиться и жизнь.
Осознав, что мучиться осталось недолго, что
еще осталась надежда встретиться с Зигмундом: ведь первые три дня после смерти
душа человека не покидает места своего посмертного обитания, витает
поблизости, – Юлия пошла живее. Надо поскорее закончить этот разговор, а
там – в Нарев. Два слова написать отцу, попросить прощения у него и у матушки.
Нет, отец потом всю жизнь будет каяться, что из-за его прихоти, этого брака,
дочь покончила с собой. Он же не знает, ничего не знает… Лучше сделать это
как-то незаметно, естественно. Да, все должны думать, что это случайность.
Тогда похоронят в освященной земле, может быть, даже рядом с Зигмундом. Только
почему он завещал отправить тело в Санкт-Петербург? А, наверное, там живут его
родители…
Она наткнулась на спину Добрякова и поняла,
что они пришли и уже стоят возле небольшого домика с красной черепичной
кровлею, на самом берегу Нарева, где жил фельдмаршал Дибич.
– Минуту, – буркнул Добряков. – Я
доложу командующему.
Он взбежал на крыльцо, вошел в двери – и через
мгновение появился, сурово глядя на Юлию, которая бестолково переминалась на
нижней ступеньке, словно больная лошадь у коновязи:
– Пожалуйте. Граф Толь ждет вас.
– Граф Толь? – почему-то удивилась
Юлия. – Но я думала, командующий…
– Командование войсками принял генерал
Толь, – сухо сказал Добряков. – Кому же еще? Он был начальником
штаба, армия имеет к нему полное доверие. Вполне естественно, что до
распоряжения из столицы о назначении нового командующего граф Толь принял
должность покойного фельдмаршала Дибича!
– Покойного?! – пролепетала Юлия – и
осеклась, прижала ладонь ко рту.
Солнце вдруг ударило ее по глазам, да так, что
она на миг и ослепла, и оглохла, а испуганный голос Добрякова донесся как бы
издалека:
– Ради бога, сударыня, что с вами? Умоляю,
придите в себя! Я полагал, вы уж осведомлены… Простите за неделикатность, но
для меня скоропостижная смерть фельдмаршала – огромное горе!
