За стенкой что-то подозрительно булькнуло, и я осекся. Клиент схватился за голову и медленно осел на пол.
— Вы не понимаете… — прошептал он снова побелевшими губами. — Ничего еще не закончилось, а — я боюсь — все только начинается.
— Там что? — ткнул я пальцем туда, откуда донеслось бульканье.
— Туалет…
— У вас и в унитазе кто-нибудь поселился? — насторожился я. — Надо же, как запустили квартиру.
— Помогите! Помогите!
Опять булькнуло. Глубоко вдохнув, я осторожно пошел к туалету, хотя больше всего на свете мне бы хотелось двинуться в противоположную сторону и как можно дольше не останавливаться. Но, ребята, дело есть дело…
В недрах замызганного унитаза что-то утробно клокотало. Неприятного вида зеленые пузыри всплывали на поверхность и звонко лопались. Я наклонился… и чуть не вышиб спиной дверь, шарахнувшись назад — из темной дыры высунулась кривая чешуйчатая лапа, мазнула когтями в воздухе… Заорав от неожиданности, я с размаху врезал ладонью по рычажку смыва. Унитаз, взбурлив, поглотил лапу.
Огненные вихри преисподней! Минут пять я нервно покуривал, прислонившись к стене, стараясь унять дрожь в коленях. Ничего не происходило. Унитаз вел себя как и подобает всякому приличному унитазу, то есть молчал, совсем нестрашно и почти неслышно побулькивал бачком, никаких лап, зубов, хвостов и харь мне больше не показывал.
— Порядок, — доложил я, вернувшись на кухню. — Чрезвычайная ситуация предупреждена, тем самым ликвидирована в зародыше. Да вылезайте же из-под стола! Уже, наверное, можно. Пройдем в комнату и поговорим спокойно… Если получится, конечно…
Клиент выполз на середину кухни и поднялся на ноги. Выглянул в коридор.
— Вы не поверите, — утирая пот со лба, проговорил он. — Первый раз за двое суток осмеливаюсь из-под стола вылезти. Вам, наверное, смешно?
Я промолчал. Чего тут смешного? Вот фиг его знает, как бы вел себя я на его месте.
— Ладно, — сказал я, когда мы оказались в комнате, — вот у меня блокнотик, вот карандашик… А вот и договор. Выкладывайте, что случилось. Да, кстати, как вас зовут? А то целых полчаса уже как-то недосуг познакомиться.
— Зовут меня — Степан Федорович, — начал свой рассказ клиент.
У этого Степана Федоровича всегда так: сперва хорошо-хорошо, а потом плохо; а потом получше, и снова плохо. К примеру, сломал Степан Федорович ногу в прошлом году, выпав случайно в окно второго этажа, но не расстроился, зная о том, что нога рано или поздно заживет. И правда, нога через каких-нибудь три месяца была как новенькая. Даже еще лучше — потому что в больнице вместо кости вставили железный стержень. С тех пор Степан Федорович бегать не мог и при ходьбе слегка прихрамывал, зато ему теперь хоть с девятого этажа падай — и ничего ноге не сделалось бы, — так врачи говорили.
Почувствовав, что полностью выздоровел, Степан Федорович обрадовался и женился на женщине Любе.
Это было, конечно, хорошо, но через некоторое время стало похуже. Однокомнатная квартира Степана Федоровича, в которой и вдвоем-то не особенно развернешься, наполнилась вдруг невообразимым количеством совершенно незнакомых ему людей. У женщины Любы оказалось столько дружественно настроенных родственников, что Степан Федорович не запомнил в лицо даже и половины. Мама Любы, Зинаида Михайловна, сказав, что давно мечтала нянчить внуков, перегородила единственную комнату ширмой и стала там, за ширмой, жить, хотя относительно этих внуков Степан Федорович с Любой даже не заговаривал, не то чтобы еще чего-то. На кухне поселился деверь Сережка. Он постоянно слушал тягучую, как смола, музыку, от которой у Степана Федоровича неприятно ныло сердце, ел какие-то особенные грибы и утверждал, что каждую ночь к нему приходит дух Ткаши-Мапа. В честь этого Ткаши-Мапа Сережка на кухонном подоконнике воздвиг алтарь из картонной коробки, украшенной голубиными перьями; и однажды пытался принести в жертву управдома, зашедшего осведомиться насчет прописки новых жильцов и последующего увеличения квартплаты.
Все это было не очень хорошо, но потом стало лучше. Зинаида Михайловна получила, наконец, возможность нянчить внуков. Правда, Степан Федорович тут был ни при чем, чего нельзя было сказать о Любином школьном друге дальнобойщике Курагине, у которого Люба ночевала пару раз, ссылаясь на то, что дома проходной двор и нормально выспаться невозможно. Степан Федорович с облегчением развелся, стал работать в две смены, в связи с чем и получать стал вдвое больше. К тому же неожиданно свалилась на него премия, а адвокат Аникеев удачно пресек поползновения бывшей жены Любы по поводу алиментов; да и вообще — наступило лето, на редкость зеленое и солнечное, как в детстве.
Но Степан Федорович не расслаблялся. Он помнил о том, что хороший период когда-нибудь закончится, и ожидания его вполне закономерно оправдались.
Общеобразовательная школа, где он преподавал математику в младших классах, перешла на так называемую коммерческую основу и стала называться гимназией. Учительский состав сменился почти полностью, Степана Федоровича деликатно выпроводили с занимаемой должности, вручив в бухгалтерии желтый конверт с документами и выходным пособием. Степан Федорович с трудом смог устроиться на должность уборщика в местном театре драмы. Затем скончался тихий пенсионер Терентьев из квартиры сверху, а освободившуюся жилплощадь молниеносно занял его внук Гарик, двадцатипятилетний меломан, несмотря на довольно юный возраст страдавший тугоухостью и поэтому вынужденный прослушивать любимую музыку на предельной громкости. Степан Федорович, большую часть суток проводивший теперь на балконе, застудил зубной нерв и, мучимый ужасными болями, дошел до того, что начал обдумывать способ наиболее легкого самоубийства. Перебрав все известные ему из литературы и телепередач случаи добровольного ухода из жизни, он так и не пришел к окончательному решению. Однако проголодался. Выбравшись из дома, Степан Федорович направился к ближайшему магазину — вдоль завода железобетонных конструкций, по пыльной тропинке. Примерно на половине пути к нему подошел очень решительного вида человек в спортивных штанах и гимнастерке с погонами железнодорожного работника, но без рукавов.
Человек в железнодорожной гимнастерке, хоть и не был знаком со Степаном Федоровичем, приятельски хлопнул того по плечу и попросил денег на пиво. Степан Федорович, несмотря на пульсирующую зубную боль, начал длинную речь, в которой обращал внимание незнакомца на правила цивилизованного общения. Степан Федорович был, что называется, человеком слова, а незнакомец — человеком дела. Перво-наперво он самостоятельно обшарил карманы Степана Федоровича и, не удовлетворившись результатами обыска, рассердился; а рассердившись, несколько раз поднял и опустил кулак.
После встречи с незнакомцем Степан Федорович возвращался домой окрыленным. Ужасная, ни с чем не сравнимая зубная боль исчезла вместе с зубом, а заодно пропали мысли о самоубийстве и бумажник. Неожиданная встреча — догадался он — знаменовала окончание плохого периода. В подъезде Степана Федоровича встретил Гарик с магнитофоном в руках.
