Но я не собирался успокаиваться. Плечо болело невероятно, накопившееся напряжение требовало разрядки, да к тому же мне давно надоело, что какие-то люди постоянно что-то хотят от меня, вмешиваются в мою жизнь, чего-то от меня ждут, требуют, просят… И потому я орал, брызгая слюной, водя рукой из стороны в сторону, раскрасневшийся и вспотевший, – орал на этих троих, стоявших внизу, и на долину вокруг, на Арзамас впереди и на холмы сзади, орал на Пустошь, орал на весь мир:
– Пошли вон отсюда! Исчезните!! И чтоб я больше не видел вас!!!
Глава 7
Оружие и моторы
На вершине холма, под которым упал дисколет, лежал череп какого-то мутафага – костяной купол размером с сендер, с несимметричными дырами глазниц и остатками зубов в широких челюстях. Позади него протянулся длинный хребет, а рядом из земли торчала синяя табличка со стрелкой и полустершимися белыми буквами «Москва». В обломках дисколета я нашел ружье и кобуру с револьвером, зарядил его, нацепил куртку, с которой спорол меховой воротник – солнце взошло высоко, становилось жарко – отыскал даже флягу карабанского пойла и вторую, с водой.
Забравшись на вершину холма, я уселся на череп, поставил ружье рядом, опустошил обе фляги и стал разглядывать окрестности.
Авиетки, покружившись в облаке дыма над городом, улетели обратно, кроме нескольких, которые приземлились где-то за горой. Машины разъехались. Некоторые дома на склоне еще горели, другие горожане успели потушить. Над Фортом повисли два дирижабля, с них протянулись нити тросов и веревочных лестниц.
Некоторое время назад внизу появился Эдмунт в сопровождении пары рабочих. То и дело опасливо поглядывая на меня, восседающего над ними с губной гармошкой в руках, они стали копаться в обломках. Позже, когда непрошеные гости собрались уходить, я крикнул:
– Эй!
Все трое, уже волочащие прочь расплющенную емкость с остатками аэрола и какие-то детали, вздрогнули.
Эдмунт медленно оглянулся.
– Мы только… – начал он.
– Передай, чтобы принесли гитару! – приказал я.
Он постоял, приоткрыв рот, кивнул и ушел вместе с рабочими.
Я поднял правую руку, задумчиво оглядел ее. В дисколете механик сказал: «Аэрол ядовит для органики». Но я помнил, как совал руку в аэрол, где плавало тело доминанта, там, в летающей машине, которую Голос назвал «левитатором». И со мной тогда ничего не произошло. Почему? Пилот сидел в углублении с аэролом, будто в кресле, – думаю, субстанция помогала справиться с перегрузками. Ему она тоже не вредила.
Как и мне.
Я не понимал, что это значит.
Солнце было в зените, когда со стороны города показался одинокий силуэт с гитарой на плече. Некоторое время я из-под ладони наблюдал за ним, потом стал играть. В голове кружились несколько вариаций той мелодии, которая пришла на ум еще в Рязани, и теперь я пытался сложить из них одну, и постепенно это у меня получалось – обрывки музыкальных тем превращались в длинный, немного грустный, меланхоличный блюз, в котором слышался шорох песка на склонах барханов, шелест колючего кустарника на ветру, лязг оружейного затвора и вой одинокого панцирного волка, который стоит на вершине холма, задрав оскаленную морду к солнцу.
Но чего-то пока не хватало в этой мелодии. Какого-то штриха, чтобы она стала по-настоящему законченной.
Эви обошла дисколет, забралась по склону и встала рядом. Я играл. Она послушала немного, вздохнула и присела на череп, сунув мне на колени небольшую гитару.
– Эх, и хорошо у тебя получается все же, доставщик, – сказала цыганка. – Натуральный талант, что уж там. Умеешь, некроз тебе в пятки, передать музыкой эту…
– Что? – спросил я, отрываясь от гармошки. – Что ты сейчас увидела?
– Ну… Пустошь, одним словом.
– А не одним словом?
Она серьезно глядела на меня.
– Барханы увидела. Песок – очень много песка. Им вся песня пропитана. Колючий кустарник, целые заросли, жаркие такие, и в них дикие осы жужжат. Волка, который воет… знаешь же, они иногда посреди дня залезают на бархан и воют, и на солнце пялятся, будто ослепнуть хотят. А еще оружие там было, в песне этой твоей без слов, оружие и моторы. Как они знаешь так тихо рокочут, когда караван проезжает вдали…
Я вдруг увидел в ее глазах слезы – и удивился тому, что Эви Галлекс, насмешливая, тертая, повидавшая мир цыганка, плачет.
– Не обращай внимания. – Она смущенно отвернулась. – Я просто папашу своего вспомнила. Как мы ездили с ним… И как убили его потом. Ладно, хватит!
Она вскочила.
– Держи гитару, короче. И вот еще. – Эви скинула с плеча небольшую котомку. – Еда тут и бинты. Плечо-то как?
– Болит, – сказал я.
– Ну, это понятно. Но заражения нет, не опухло вроде?
– Не опухло.
– Микстура там, лекарь в Форте дал, сказал – хорошо помогает.
Я взял гитару, осмотрел и спросил:
– Что ж такая маленькая? Вроде детская…
– Да ты и этому радуйся. Не нашлось другой.
– Что там? – Я кивнул в сторону Форта.
Она махнула рукой.
– Да что… Омеговцы отступили, половину мы перебили, другие в Пустошь умчались. К Арзамасу не вернутся точно, разбили мы их в пух и прах. А теперь там разбираются, что к чему. Пара танкеров почти целы, наши их хотят к дирижаблям прицепить и с собой увести. Разин с Брагой – тот тоже прилетел – торгуется, хочет один танкер городу оставить.
– А почему ж сюда не подбирается ваш отряд? Ползком так, чтоб я не видел.
Она шагнула ближе ко мне, заглядывая в лицо.
– Музыкант, ты не думай, что Карабан плохой такой. С ним, когда ты нас прогнал, Разин поговорил… Не знаю, я не слышала, но о чем-то они договорились. Короче, Карабан сказал, что не знает, что с тобой, когда командор его расспрашивать стал. Сказал: наверное, ты из дисколета выпал еще над склонами. Теперь тебя там ищут.
– Да неужто Эдмунт не проболтался?
– Не, ты что! Разин ему кулак показал, а потом так выразительно в глаза посмотрел… От Эдмунта они теперь в последнюю очередь про тебя узнают. А Разин дела свои Совету передает.
– Как это? – не понял я.
– Да вот так. Собирается вроде уезжать из Арзамаса. Я не знаю точно, мне ж всего не рассказывают, Эви Галекс человек маленький. Слушай, надо мне идти, Альб. Дел куча, да и улетать скоро. Ты как – точно нормально?
Вместо ответа я положил руку ей на затылок, притянул к себе и поцеловал – крепче, чем она меня тогда, в рубке, крепче и дольше.
Эви не сопротивлялась. Когда я отпустил ее, она улыбнулась, погладила меня по голове, повернулась и заспешила вниз по склону.
Я выпил микстуры, стянул плечо пропитанной мазью повязкой, поел сушеного мяса с овощами, которые были в котомке, настроил гитару и стал играть. На другом инструменте блюз звучал немного иначе. Кое-что пропало, но кое-что и добавилось… Жаль, что сейчас у меня не было по-особому изогнутой проволоки, которым гармошку можно закрепить на шее так, чтобы играть на ней, не выпуская гитары из рук. Перебирая струны, я опять подумал, что чего-то пока в мелодии не хватает, какой-то важной мелочи, которая сделает ее законченной.
