— Он говорил с тобой обо всем этом ужасе?
— Один раз. Всего один раз, — ответил Джерри. — Сеймур принял это, и принял безропотно. Наваливай на него поклажу, наваливай — он только еще больше старался выдюжить. — В словах Джерри звучала горечь. — Бедняга, такая уж его судьба — таскать тяжести и разгребать дерьмо.
При этих словах мне вспомнилось, как на поле Швед, цепко держа мяч, всегда ловко выбирался из-под огромных куч сплетенных тел игроков команды-противника и какое страстное чувство любви к нему я испытал в тот давний осенний вечер, когда он словно изменил меня, десятилетнего, выделив среди других и приобщив к сказочной жизни Сеймура Лейвоу. «Да, Прыгунок, в баскетболе такого не было». Моя простая детская душа была ошеломлена простотой этой фразы. На мгновение мне показалось, что я тоже призван к великим делам и ничто не сможет преградить мне путь, потому что на меня одного упал луч благосклонности нашего бога. Я как будто стал личностью. О чем еще мог мечтать мальчишка в 1943 году?
— Никогда не сдавался. Мог быть жестким. Помнишь, мы еще были маленькими, а он пошел в морскую пехоту воевать с японцами? Он был чертовски храбрым. Сломался всего один раз, у нас, во Флориде. Просто не выдержал. Приехал года два назад к нам с семьей: сыновьями и этой блистательно-самовлюбленной второй миссис Лейвоу. Мы отправились в ресторан есть крабов. Двенадцать человек. Шум, смех, дети как могут выпендриваются. Сеймур любил такие вещи: все вместе, все замечательно, это и есть настоящая жизнь. Но когда подали пирог и кофе, он встал и вышел из-за стола. Долго не возвращался. Я пошел его искать. Он сидел в машине. Весь в слезах. Сотрясается от рыданий. Мой кремень брат. Выговорил: «Мне плохо без моей девочки». Я спросил: «Где она?» Знал, что ему всегда это было известно. Все годы, что она пряталась, он к ней ездил. Думаю, часто. А тут сказал: «Она умерла, Джерри». Сначала я не поверил: думал, он не хочет навести меня на след. Наверное, недавно виделся с ней где-нибудь. Подумал: он ездит к ней всюду, где бы она ни была, и все еще любит эту бандитку как свое дитя. Хотя бандитке уже сорок с лишним, а те, кого она убила, так навсегда и убиты. Но тут он упал мне на руки и зарыдал, уже не сдерживаясь, а я подумал: неужели правда, что этой монстрихи больше не существует? Тогда почему же он плачет? Будь у него хоть капля соображения, он понимал бы, что такая дочь — позор и бремя для семьи. Будь у него хоть капля соображения, он давно отстранился бы, негодуя. Давным-давно вырвал бы ее из сердца и забыл о ней. Злобная девчонка с прогрессирующей психопатией, которая прикрывает свое сумасшествие благородными лозунгами. Так убиваться по ней?. Нет, мне это не понравилось. Я сказал: «Мне непонятно, врешь ты или говоришь правду. Но если не врешь — то есть если она действительно умерла, — для меня это приятнейшее известие. Такого тебе, конечно, никто не скажет. Все будут выражать соболезнования. Но я с тобой вырос, и я скажу правду-матку. Хорошо, что она умерла, — для тебя хорошо. В ней не было ничего от тебя. Она не имела никакого отношения к твоему миру. Ни к твоему, ни к чьему-либо еще. Ты играл в мяч на своем поле. А ее даже рядом не было. Все просто: она была вне игры, за пределами этого поля, далеко за его пределами. Она выродок, хватит ее оплакивать. Эта рана кровоточила двадцать пять лет. Двадцати пяти лет достаточно. Ты и сам на грани безумия. Она умерла? Хорошо. Пусть покоится с миром. Отлепись от нее душой, а иначе рана начнет гноиться и убьет тебя». Так я сказал ему. Думал, что вызову ярость и вместе с яростью уйдет боль. А он только плакал. Боль оставалась внутри. Я сказал, что это убьет его, и это его убило.
Итак, Джерри изрек, и случилось по слову его. По мнению Джерри, Швед был милый, то есть пассивный, то есть стремящийся поступать всегда правильно, сдержанный в обращении человек, неспособный вспылить и предаться гневу, а следовательно, и получить пользу, которую тот может принести. По мнению Джерри, отказ от гнева убивает. Агрессия, наоборот, способна очищать и исцелять.
Сам он блистательно владел искусством гневаться и еще одним — умением не оглядываться на прошлое, что и позволяло ему шагать по жизни без сожалений и колебаний, в полной уверенности в своей правоте. Он вообще не оглядывается назад, думал я. Память не оставила на нем отпечатка. Для него всякое обращение к прошлому — ностальгическая чушь, все чушь, даже то, что Швед, через двадцать пять лет после взрыва, тосковал по дочке, еще не взорвавшей бомбу, вспоминал и беспомощно оплакивал все, что сгинуло в тот страшный день. Праведный гнев, обращенный на собственную дочь? Конечно, это помогло бы. Кто спорит? Праведный гнев дает прилив сил. Но, беря в расчет все обстоятельства, не было ли это слишком — требовать от Шведа, чтобы он переступил те границы, в пределах которых он только и был самим собой? Должно быть, люди всю жизнь требовали от него этого, полагая, что, раз он когда-то был тем самым легендарным Шведом, границ для него просто нет. Что-то подобное произошло и со мной «У Винсента»: я тоже по-детски мечтал омыться в божественных лучах, а столкнулся с вполне заурядной обыденностью. Если тебя принимают за бога, приходится, увы, примиряться с иллюзиями обожателей на твой счет.
— Знаешь, какое было у Сеймура «неодолимое влечение»? — спросил Джерри. — Его неодолимо влекло к исполнению долга. Чувство ответственности над ним просто властвовало. Мог бы играть в бейсбол где угодно, но отправился в Упсалу, потому что отцу хотелось, чтобы он был поближе к дому. «Гиганты» предлагали ему двойной контракт, открывалась возможность играть с самим Вилли Мейсом — а вместо этого он отправился на Централ-авеню работать в «Ньюарк-Мэйд». Для начала отец определил его в дубильню. Заставил шесть месяцев работать в дубильне на Фрелингуйсен-авеню и вставать в пять утра шесть дней в неделю. Представляешь себе дубильню? Это выгребная яма. Помнишь, летними днями, когда дул восточный ветер, какая вонь разносилась по всему нашему району и уиквэйкскому парку? Сильный, как бык, Сеймур справляется с дубильней, но дальше папаша засаживает его на полгода за швейную машинку — а тот и не пикнет. Осваивает эту чертову машину. Дай ему заготовки — и он сошьет перчатку лучше любой швеи и вдвое быстрее. За него, только захоти он, пошла бы любая красотка. Но он женится на преле-е-е-естной мисс Дуайр. Ты бы видел их. Отпадная парочка. Возвращались в США из-за границы — сияли как начищенные самовары. Она — бывшая католичка, он — бывший еврей, едут в Олд-Римрок вить семейное гнездышко и плодить ангелочков. Но производят на свет это чудовище.
— Что тебе так не нравилось в мисс Дуайр?
— Ни один дом, где они жили, ее не устраивал. Никаких денег в банке не хватало. Он помог ей заняться разведением племенных коров. Не сработало. Помог организовать лесопитомник. Не сработало. Свозил в Швейцарию, чтобы ей сделали пластику в лучшей клинике мира. Ей еще и пятидесяти не было, но вот вынь да положь ей подтяжку лица. И они тащатся в Женеву к тому парню, который оперировал принцессу Грейс. Лучше бы он всю жизнь играл в бейсбол. Лучше бы трахал официанток из Феникса и играл на первой базе за «Мадхенсов». Так нет, надо было возиться с этой тошнотворной дочкой. Понимаешь, она заикалась. И чтобы расквитаться сразу со всеми за свое заикание, взорвала бомбу. Он водил ее по врачам — логопедам, психотерапевтам. Делал возможное и невозможное. Благодарность? Вот она — бум! Почему эта девчонка ненавидит своего отца? Прекрасного отца, действительно прекрасного. Доброго, щедрого, красавца, наконец, живущего только ради них, ради семьи, — за что она его терпеть не может? Как подумаешь, что наш нелепый папаша родил такого блестящего человека, а тот родил ее! Кто-нибудь, объясните мне эту аномалию. Генетическая необходимость обновления? Она заставила ее оставить Сеймура Лейвоу и сбежать к Че Геваре? Нет и нет. Так какой же яд действовал? Что выбросило этого парня за борт его собственной жизни и заставило его до конца своих дней наблюдать за ней со стороны? Всю жизнь он боролся, пытаясь похоронить этот ужас. Но где ему! Разве под силу моему дорогому старшему брату, миляге-поцу, победить бомбу? В один прекрасный день жизнь начала над ним насмехаться и уже никогда не переставала.
