— Этот подлец, эта дрянь паршивая! — с горечью сказал отец. — Жалкий фашистский прихвостень! — и он, все больше распаляясь, разразился тирадой против президента Соединенных Штатов, которая по ядовитости не уступила бы и шедеврам инвектив самой Мерри — за вычетом заикания, придававшего ее возмущению изничтожающую категоричность пулеметной очереди. Никсон своими деяниями освободил отца от всякого к нему уважения, так же как Джонсон освободил Мерри, и он мог позволить себе говорить о нем что угодно. Похоже было, что, ругая Никсона на все корки, Лу Лейвоу просто имитирует бранчливую ненависть внучки к Джонсону. Долой Никсона. Пусть Никсона засудят. Любые средства хороши. Не будет Никсона, и все встанет на свои места. Если вымазать Никсона дегтем и обвалять в перьях, то Америка вновь будет Америкой, безо всего этого беспредела, без насилия, злобы, безумия и ненависти. Засадите его в клетку, засадите этого проходимца — и у нас снова будет великая страна!
Из кухни прибежала Доун — что случилось? — и вот они уже все залились слезами, обнялись, прижались друг к другу и плакали вместе на своей большой веранде, как будто та бомба была заложена под их домом, и после взрыва уцелела одна эта веранда. И Швед ничего не мог поделать ни с ними, ни с собой.
Никогда еще семья не ощущала свой крах так сильно. Несмотря на все усилия Шведа смягчить шок от испытанного в тот день ужаса и не дать своему рассудку повредиться — несмотря на решительность, с какой он попытался залатать бреши, появившиеся в его защитной оболочке после того, как он бегом пробежал тоннель и нашел свою машину на этой мрачной Даун-Нек-стрит в целости там, где и оставил; несмотря на решительность, с какой он во второй раз попытался восстановить свою защитную оболочку, поврежденную телефонным разносом Джерри; несмотря на решимость и в третий раз собрать мужество в кулак — когда стоял с ключом от машины в руках на парковке, под спиралями колючей проволоки; несмотря на то, что держал себя в руках; несмотря на отчаянные старания быть неуязвимым; несмотря на тщательно прилаженную к лицу маску уверенности в себе, с помощью которой он все это время старался охранить своих родных от четырех совершенных ею убийств, — стоило ему только сказать «любимые помидоры Мерри» вместо «любимые помидоры Доун», как все они почувствовали: то, что их постигло, — трагически непоправимо.
В тот вечер Лейвоу ждали на ужин шестерых гостей. Первыми приехали архитектор с женой, Билл и Джесси Оркатт, которые жили в старом фамильном доме Оркаттов в нескольких милях от Лейвоу по той же дороге и были сначала просто соседями, потом знакомыми, а потом стали и в гости ходить — когда Билл Оркатт занялся новым домом для Лейвоу. Семья Оркатт была хорошо известна в округе Моррис, она давно уже поставляла штату юристов — адвокатов, судей, сенаторов. В качестве президента местного общества охраны памятников, уже завоевавшего репутацию «исторической совести» нового поколения — поколения поборников сохранения старины и окружающей среды, — Оркатт проиграл бой за то, чтобы новую автомагистраль проложить в обход исторического центра Морристауна, и одержал победу в борьбе против строительства аэропорта недалеко от Чатхэма, который разрушил бы Большое болото, а с ним и немалую часть флоры и фауны округа. Сейчас он пытался уберечь озеро Хопатконг от загрязнителей воды. На бампере машины Оркатта красовался стикер: «За зеленый, чистый и тихий Моррис», а когда они со Шведом познакомились, он, добродушно похлопывая Шведову машину по капоту, сказал: «Мы всех собираем под свои знамена. Надо обуздать язвы современности». Узнав, что новые соседи выросли в городе и что сельская часть Нагорья Моррис им совсем не знакома, он предложил повозить их по территории округа. Это была целодневная экскурсия, и она плавно перетекла бы в двухдневную, не скажи Швед своему гиду, что на следующий, воскресный, день они с Доун и ребенком должны поехать к ее родителям.
Доун наотрез отказалась от поездки. Что-то в манере Оркатта не понравилось ей в ту первую встречу: слишком уж по-хозяйски он держался, его экспансивная любезность как-то коробила; ей казалось, что этот обходительный деревенский джентльмен принимает ее всего лишь за занятную ирландскую мещаночку, каким-то образом перенявшую повадки дам из высшего класса и теперь норовящую непрошеным гостем явиться в его закрытую для простых смертных усадьбу. Самоуверенность — вот что вывело ее из себя, его непомерная самоуверенность. Конечно, она побывала в королевах красоты, но… Шведу приходилось пару раз наблюдать ее рядом с этими богатенькими, в свитерах шотландской шерсти, поборниками природы и членами «Лиги плюща». Он каждый раз удивлялся, что она как будто обижается на таких людей, почему-то начинает ершиться. У нее не было недостатка в самоуверенности — но только до тех пор, пока рядом не оказывались люди из «верхов». «Извини, — говорила она, — я понимаю, что это мой ирландский комплекс неполноценности, но мне не нравится, когда на меня смотрят сверху вниз». И хотя в глубине души он одобрял эту ершистость — знай, мол, наших: не дадим себя унизить никаким нахалам, — она в то же время смущала его и расстраивала. Он хотел думать о Доун как об удивительно красивой и многого добившейся молодой женщине, настолько преуспевшей, чтобы не чувствовать никакой социальной ущемленности. «Мы просто чуть больше, чем они, закладываем за воротник — вот и вся разница, — говорила она, разумея под словом „они“ протестантов, — но я так и слышу усмешку в его интонации, когда он говорит дружкам-снобам: „У моей новой соседки кельтские корни. А муж — еврей“. Если тебе на это наплевать, поезжай, а я, извини, не могу смиренно терпеть его презрение к нашему с тобой не первосортному происхождению».
Она была уверена — и даже безо всяких с ним разговоров, — что ходовая пружина характера Оркатта — это сознание той величайшей глубины благородного прошлого, из которой произрастают он сам и его изысканные манеры. Поэтому она в тот день осталась дома, нисколько не возражая побыть одна с ребенком.
Ровно в восемь утра ее муж и Оркатт отправились в дорогу, пересекли округ по диагонали, с юго-востока на северо-запад, а затем поехали в обратном направлении, теперь не прямо, а вдоль извилистого костяка этой земли, хребтины из старых железных рудников; всю дорогу Оркатт разглагольствовал о славном девятнадцатом веке, когда всем правило железо и миллионы тонн руды извлекались вот из этой самой земли; во всех поселках и деревнях от Ибернии и Бунтона до Морристауна шагу было не ступить, чтобы не наткнуться на кузницу, литейную, гвоздарню, прокатный стан. Оркатт показал ему старый металлургический завод, где делались первые рельсы и вагонные колеса и оси для Моррис-Эссекской железной дороги. Показал пороховую фабрику в Кенвиле, производившую динамит для постройки шахт, а потом, для целей Первой мировой войны, — тринитротолуол; в какой-то степени это подготовило почву для создания арсенала в Пикатинни, где, для целей Второй мировой войны, изготавливали большие артиллерийские снаряды. Как раз здесь, в Кенвиле, в 1940 году случился взрыв на складах боеприпасов — пятьдесят два человека погибло, причина — халатность, хотя сначала искали шпионов и диверсантов. Он провез его немного вдоль старого русла Моррис-канала, по которому из Питтсбурга доставляли антрацит для здешних литейных. Неожиданно для Шведа Оркатт добавил, с легкой улыбкой, что прямо напротив Филипсбурга на той стороне Делавера был Истон, «а в Истоне, — сказал он, — был бордель для молодых парней Олд-Римрока».
