Жена Барри, Марсия, преподавала в Нью-Йорке литературу и была даже на вкус бесконечного терпимого Шведа «крепким орешком» — ошеломляюще-самоуверенной воинствующей фрондеркой с тягой к сарказму и продуманно-апокалиптическим заявлениям, цель которых — убить покой сильных мира сего. Все, что она говорила или делала, недвусмысленно указывало на занятую ею позицию. Ей достаточно было легчайшего движения — просто сглотнуть слюну, слушая, как вы говорите, побарабанить пальцами по ручке кресла или даже слегка покивать, вроде бы соглашаясь, — чтобы продемонстрировать: все, что вы тут сказали, — неверно. Чтобы еще активнее подчеркнуть свои убеждения, она ходила в широких балахонах из набивной ткани и выступала этакой крупной женщиной, для которой наплевательское отношение к своей наружности не столько протест против условностей, сколько внешний признак мыслителя, для которых значима только суть. Никаких мелких обыденных преград между нею и самой суровой правдой.
И все же Барри наслаждался ее обществом. Более непохожих друг на друга людей трудно было сыскать, так что, скорее всего, это был случай так называемого взаимного притяжения противоположностей. Барри представлял собой олицетворение вдумчивости и доброты — с самого детства, а он был беднейшим ребенком, которого довелось наблюдать Шведу, он был усердным, честным и благородным, надежно выступал в роли кэтчера, постепенно стал лучшим учеником класса и, пройдя срочную службу в армии, поступил на солдатскую стипендию в Нью-Йоркский университет. Именно там он познакомился с Марсией Шварц и женился на ней. Шведу трудно было понять, как такой крепко сложенный и не лишенный привлекательности парень, как Барри, в двадцать два года решил отказаться от любой перспективы встреч с девушками в пользу Марсии Шварц, уже тогда, в колледже, так переполненной собственными мнениями, что, оказавшись в ее обществе, Швед едва мог бороться со сном. Но Барри она нравилась. Барри сидел и слушал. И как бы не замечал, что она неряха и хоть еще и студентка, но одевается по-старушечьи, а глаза лихорадочно блестят, неестественно увеличенные толстыми стеклами очков. Полная противоположность Доун. Марсия, безусловно, способна была воспитать на свой страх и риск настоящую революционерку. Если бы Мерри росла в пределах досягаемости ее речей… но как она могла вырасти такой рядом с Доун? В чем причина? Где объяснение этого странного несоответствия? Что это — всего лишь игра генов? Во время марша на Пентагон, марша с требованием остановить войну во Вьетнаме, Марсию Уманофф и еще десятка два женщин бросили в полицейский фургон, а потом, что доставило ей безусловное удовольствие, заперли на всю ночь в тюрьме округа Колумбия, и до самого утра, когда их освободили, она громко выкрикивала протесты. Если бы Мерри была ее дочерью, все было бы понятно. Если бы Мерри участвовала в словесных битвах, если б она, как эта не закрывающая рта фанатичка, боролась с миром только с помощью слов, история ее жизни не ограничивалась бы тогда брошенной бомбой, а превратилась в совсем иную историю. Но у нее была бомба. Бомба. Вся тошнотворная история сводится к этой бомбе.
Трудно понять, почему Барри женился на этой женщине. Может быть, это имеет связь с бедностью, среди которой он вырос. Кто знает? Ее агрессивность, высокомерие, ощущение немытого тела — все, что было невыносимо для Шведа в роли друга и было бы вовсе невыносимо в роли любовника, — возможно, как раз это и возбуждало в Барри тягу к своей жене. В самом деле загадка, почему один безусловно разумный человек мог восхищаться тем, что другому столь же разумному человеку было бы трудно вынести даже в течение часа. Но так как это действительно было неразрешимой загадкой, Швед прикладывал все усилия, чтобы скрывать свою антипатию, находить доводы в защиту Марсии Уманофф и рассматривать ее просто как странноватую штучку из неведомого ему мира академических кругов, в которых всегда кипят противоречивые суждения и провокации собеседника вызывают, по-видимому, всеобщее восхищение. Результат, которого они добиваются этими бесконечными конфронтациями, был для него непостижим; ему представлялось, что куда плодотворнее наконец повзрослеть и совместно преодолеть эту стадию. И все-таки, на его взгляд, постоянные подкусывания Марсии и подножки, которые она подставляла, вовсе не означали, что она действительно стремилась подкусывать и сбивать с ног. Поняв, что для нее это было единственным способом адаптироваться на Манхэтгене, он не мог уже относиться к этому способу поведения как к омерзительному, и еще меньше мог он поверить, что Барри Уманофф, который когда-то был ему ближе родного брата, мог жениться на омерзительной женщине. Как обычно, полная неспособность Шведа нащупать связь между причиной и следствием привела его (в противоположность инстинктивной подозрительности отца) к привычным и всегда свойственным ему терпимости и снисходительности. Так что в конце концов он зачислил Марсию в разряд «трудных», в крайнем случае тех, о ком можно сказать: «что ж, это не подарок».
Но Доун ее ненавидела. Ненавидела, так как знала, что Марсия ненавидит ее за когда-то полученный титул «Мисс Нью-Джерси». Доун не выносила людей, сводивших всю ее жизнь к победе на конкурсе. А Марсия была особенно невыносима, так как и не скрывала удовольствие, с которым объясняла все поступки Доун, отталкиваясь от этого эпизода, и прежде — а уж теперь и подавно — не объяснявшего сути ее характера. Когда они только еще познакомились, Доун подробно рассказала чете Уманофф об инфаркте отца, о том, что семья оказалась без средств и она осознала, что двери колледжа, скорее всего, никогда не откроются для ее брата… словом, историю о необходимости набрать денег на его обучение, но никакие объяснения не изменили взгляда Марсии Уманофф на «Мисс Нью-Джерси» как на объект для шуток. Марсия даже и не трудилась скрыть тот факт, что смотрит на Доун Лейвоу как на пустое место, считает ее скотоводство претенциозным, полагает, что все это лишь для создания имиджа, и смотрит на это не как на серьезную работу, которой та занимается по двенадцать-четырнадцать часов ежедневно, а как на прихоть в стиле журнала «Дом и сад», с помощью которой богатая глупышка, живущая не в пропитанном разнообразными запахами Нью-Джерси, а на природе, убивает свободное время. Доун ненавидела Марсию за ее неприкрытое высокомерие по отношению к богатству Лейвоу, их вкусам, любви к деревенскому образу жизни, и ненавидела в квадрате, так как была убеждена, что втайне Марсия от души радуется тому, что — предположительно — сделала Мерри.
Самый нежный уголок сердца Марсии был отдан вьетнамцам — разумеется, северным. Даже когда несчастье произошло у нее под носом, в доме стариннейшего друга мужа, она ни на миг не смягчила свои политические пристрастия и горячую заинтересованность в международных делах. Это и привело Доун к подозрениям, которые — Швед точно знал — были ложными, потому что, хоть он и не мог поклясться, что верит в благородство Марсии, честность Барри была для него вне подозрений.
— Я не пущу ее на порог дома! Свинья, и та человечнее, чем она. Плевать, сколько там у нее дипломов, она ни в чем не разбирается и ничего не видит. В жизни не видела такой слепой, эгоистичной, отвратительной якобы интеллектуалки, и я не пущу ее к себе в дом!
— Хорошо, но мне трудно попросить Барри приехать без нее.
— Раз так, пусть не едет и Барри.
