Повесив трубку, отец даже не попытался скрыть охватившей его ярости и заорал так, словно это был не он, а его вульгарный брат Монти.
— У Гитлера в Германии по меньшей мере хватает порядочности не брать евреев в Национал-социалистическую партию. Брать он их в партию не берет, а желтые звезды на рукаве носить заставляет и в концентрационные лагеря помещает — и тут уж любому ясно, что вонючих жидов просят не беспокоиться. А у нас нацисты делают вид, будто вовлекают евреев в свои дела. А, спрашивается, зачем? Чтобы усыпить их бдительность. Чтобы усыпить их бдительность, внушив, будто в Америке все в порядке. Но это?! — Он окончательно сорвался на крик. — Это?! Пригласить евреев пожать руку нацистскому преступнику? Руку по локоть в крови? Невероятно! Их вранье и интриги не прекращаются ни на мгновение. Они находят мальчика, лучшего изо всех, — самого талантливого, самого работящего, самого не по летам взрослого… Нет! Хватит нам и того, что они сделали с Сэнди до сих пор. Никуда он не пойдет. Они уже украли у меня страну — а теперь хотят украсть и родного сына.
— Но никто, — заорал в ответ Сэнди, — никого не крадет. Для меня это великий шанс! Это выгодно.
«Ищет выгоды — значит, оппортунист», — подумал я, но, разумеется, промолчал.
— Помолчи, — неожиданно спокойно сказал ему отец, и это внезапное спокойствие подействовало на Сэнди сильнее, чем страшный крик, — похоже, он и сам сообразил, что вот-вот переступит черту.
Тетя Эвелин уже ломилась к нам в дверь, и моя мать пошла впустить ее с черного хода.
— А этой женщине что здесь нужно? — крикнул отец в спину жене. — Я ведь велел ей оставить нас в покое. А ей все как с гуся вода. Бесстыжая сумасшедшая тварь!
С гневом мужа моей матери было, понятно, не совладать — и все же она, обернувшись, посмотрела на него успокаивающе. В надежде на то, что он с большим милосердием отнесется к ее глупой сестренке, на свой бесцеремонный лад использующей тщеславное рвение Сэнди.
Тетя Эвелин была поражена (или делала вид, будто поражена) неспособностью моих родителей понять, чем может оказаться для мальчика в возрасте Сэнди персональное приглашение в Белый дом и что сам этот факт будет означать для него впоследствии, — разумеется, если он это приглашение примет.
— Белый дом меня не интересует! — закричал отец, грохнув кулаком по столу после того, как словосочетание «Белый дом» прозвучало в монологе тети Эвелин примерно в пятнадцатый раз. — Всё, что меня интересует, это кто там живет. А живет там нацист!
— Он не нацист, — возразила тетя Эвелин.
— Может, скажешь, что и герр фон Риббентроп не нацист?
В ответ тетя назвала моего отца трусом, провинциалом, невеждой, ханжой… а он назвал ее дурой, вертихвосткой и карьеристкой… Так они и переругивались через стол, все сильнее и сильнее ненавидя друг дружку с каждым новым выкрикнутым и услышанным оскорблением, пока тетя Эвелин не сказала что-то, как потом выяснилось, сравнительно невинное, — что-то насчет ниточек, за которые пришлось подергать рабби Бенгельсдорфу, чтобы организовать для Сэнди приглашение в Белый дом, — и тут чаша отцовского терпения переполнилась, и он, выскочив из-за стола, велел ей убираться ко всем чертям. Прошел через гостиную на кухню, прошел по всей кухне, открыл дверь черного хода и, стоя возле нее, провозгласил приговор:
— Ступай отсюда. Ступай и не возвращайся. Впредь я тебя у нас в доме видеть не желаю.
Тетя Эвелин была не в силах поверить собственным ушам; мы все — тоже. Мне вообще показалось, что это какая-то хохма, какая-нибудь цитата из фильмов про Эбботта и Костелло. Пошел вон, Костелло. Раз не умеешь себя вести, пошел вон отсюда и больше не возвращайся.
Мать поднялась из-за стола, за которым на протяжении всей распри трое взрослых пили чай, и подошла к отцу, остающемуся у демонстративно открытой двери.
— Эта женщина — идиотка, Бесс, — сказал ей отец. — Обыкновенная ничего не понимающая идиотка. Но идиотка опасная.
— Закрой, пожалуйста, дверь, — сказала моя мать.
— Эвелин! Я жду. Убирайся отсюда немедленно!
— Не делай этого, — шепнула ему жена.
— Я жду, пока твоя сестра не выметется вон из моего дома.
— Из нашего дома. — Моя мать вернулась к сестре. — Эва, — сказала она, — иди домой, чтобы мы все могли успокоиться.
Тетя Эвелин сидела за столом, закрыв лицо ладонями. Моя мать взяла ее за руку, помогла подняться на ноги, препроводила к черному ходу и далее на улицу — нашу преуспевающую блистательную тетушку, выглядевшую сейчас так, словно ее только что смертельно ранили и ведут умирать. Отец оглушительно хлопнул дверью.
— Эта женщина думает, будто речь идет о вечеринке, — сказал он нам с Сэнди, когда мы вышли в маленькую прихожую за кухней поглядеть на пейзаж после битвы. — Она думает, будто речь идет об игре. Но вы, парни, видели кинохронику, я вас туда водил. Вы видели — и всё поняли.
— Да, — сказал я. Надо было мне сказать хоть что-нибудь, потому что мой брат разговаривать с отцом не желал. Он стоически терпел ледяное презрение Элвина, он стоически терпел кинохронику, он только что стоически вытерпел изгнание своей любимой тети — в свои четырнадцать он уже был чуть ли не самым стойким членом семейства и преисполнился решимости стерпеть что угодно.
— Так вот, — сказал отец, — это не игра. Это битва. Запомните хорошенько: это битва.
— Да, — повторил я.
— Во внешнем мире…
И тут он запнулся. Моя мать не вернулась. Мне было девять, и я решил, что она не вернется никогда. И, не исключено, мой отец в свои сорок один решил то же самое: мой отец, которому удалось упорным трудом избавиться от великого множества страхов, по-прежнему боялся лишиться своей драгоценной женушки. О катастрофе думали мы все, она была рядом, и отец поглядывал на нас так, словно мы лишились матери столь же внезапно, как мой друг Эрл, когда у миссис Аксман произошел нервный срыв. И когда отец прошел в гостиную, чтобы выглянуть из окна на улицу, мы с Сэнди потянулись следом. Машины тети Эвелин на подъездной дорожке уже не было. И моя мать не стояла на тротуаре, или на крыльце, или чуть дальше по аллее, или хотя бы на противоположной стороне улицы. Не оказалось ее и в подвале, куда бросился по лестнице мой отец, на бегу окликая ее по имени. Не нашлось ее и у Селдона с матерью. Они сидели на кухне за ужином, когда мой отец постучался и его, а значит, и нас с Сэнди, пригласили зайти.
— А вы Бесс не видели? — спросил отец у миссис Вишнев.
Это была тучная женщина, большая и некрасивая, и расхаживала она, постоянно сжимая кулаки. Отец знал ее еще в девицах перед первой мировой — и она, по его рассказам, была тогда веселой и несколько легкомысленной молодой особой. Но сейчас она была и матерью-одиночкой, и единственной добытчицей в доме, мои родители без устали подчеркивали ее одержимость сыном. Уж ее-то жизнь и впрямь была битвой: чтобы убедиться в этом, достаточно было посмотреть на ее кулачищи.
