— Грязный лжец! Лживый хер собачий!
— Прекрати. — Отец уже ворвался на кухню. — Не в нашем доме. Не эти ругательства. С меня довольно.
— Но как ты можешь слушать такую чушь? Какие концлагеря? Нет у нас никаких концлагерей. Что ни слово — то ложь, что ни слово — то клевета, грязная клевета, — лишь бы вы, дураки, уши развешивали. Вся страна знает, что Уинчелла «греют», все знают, что его ложь проплачена, — только твой народ не знает.
— «Твой народ» — это кто? — задал уточняющий вопрос отец.
— Я жил в Кентукки. Кентукки — это один из сорока восьми штатов США. Люди живут там точно так же, как в любом другом месте. Это не концлагерь! Этот мерзавец зарабатывает миллионы, рекламируя свой сраный крем, — а твой народ ему верит!
— Я уже сказал тебе насчет твоих грязных слов, а теперь давай разберемся с «твой народ». Еще раз произнесешь такое, сынок, и я попрошу тебя покинуть наш дом. Если тебе хочется жить не здесь, а в Кентукки, — изволь: я отвезу тебя на вокзал и посажу на ближайший поезд. Потому что я прекрасно знаю, что означает «твой народ». И ты тоже знаешь. И все знают. Так что забудь эти слова, по меньшей мере, в нашем доме, раз и навсегда.
— Ну хорошо, но Уолтер Уинчелл мне все равно не нравится.
— Отлично, — сказал отец. — Не нравится и не надо, насильно мил не будешь. Но кое-кому из американцев он нравится. И очень даже многим. Строго говоря, десятки миллионов американцев каждый воскресный вечер слушают Уолтера Уинчелла — и далеко не все они входят в число тех, кого ты и твоя больно вумная тетушка называете «их народ». Его программа как-никак по-прежнему возглавляет по рейтингу общенациональный список политических передач. Франклин Делано Рузвельт делится с ним сведениями, которых ни за что бы не сообщил любому другому журналисту. И, поверь мне, это не просто сведения — это факты!
— Но я-то его все равно на дух не выношу. И как я могу в таком случае всерьез воспринимать твои рассуждения о десятках миллионов людей? Ну, значит, у нас в стране десятки миллионов идиотов!
Меж тем, моя мать взяла трубку в коридоре, и сейчас, оставаясь в постели, я начал разбирать, что говорит незримому собеседнику (или собеседнице) она. Да, разумеется, мы слушали Уинчелла. Да, конечно, это просто чудовищно, это еще хуже, чем мы себе представляли, но по крайней мере теперь все произнесено вслух. Да, Герман перезвонит сразу же по окончании передачи.
Четыре раза подряд она сказала четырем разным собеседникам одно и то же — и только на пятый даже не сняла трубку, хотя наверняка это тоже звонил кто-то из близких, потрясенный убойными разоблачениями Уинчелла, — не сняла трубку, потому что рекламная пауза уже закончилась и они с отцом поспешили к радиоприемнику в гостиную. А Сэнди вошел в нашу общую комнату, где я лежал, притворяясь спящим, — и, перед тем как раздеться, включил ночник — крохотную такую лампочку, включаемую и выключаемую нажатием на кнопку, которую он сам же и смастерил в школе на уроке труда в те дни, когда был одаренным художником-самоучкой и вообще умельцем — с поистине золотыми руками и без каких бы то ни было идеологических пристрастий.
Поздно вечером нам столько не звонили с тех пор, как пару лет назад умерла моя бабушка. До одиннадцати мой отец отзванивался всем, на чьи звонки в рекламной паузе ответила мать, и еще целый час супруги провели на кухне, разговаривая приглушенными голосами, и только после этого отправились спать. И прошло еще два часа сверх всего этого, прежде чем я внушил себе, что мои родители наконец заснули и на соседней кровати Сэнди перестал таращиться в темный потолок и тоже забылся сном, — а это означает, что я могу, никем не замеченный, подняться с постели, прокрасться по коридору к черному ходу, выскользнуть из квартиры, спуститься по лестнице в подвал и там, в темноте, ступая босыми ногами по цементу, забраться в нашу кладовку.
В моем порыве не было ничего истерического, панического или мелодраматического, да и ничего бесповоротного тоже, так мне, во всяком случае, казалось. Позже взрослые скажут: мы даже не догадывались, что этот послушный и хорошо воспитанный мальчик может повести себя столь непредсказуемо, может так заиграться, оказавшись чуть ли не лунатиком. Но ничего лунатического в моем поведении не было и никакой игры тоже. И уж подавно я не делал гадостей ради самих гадостей, на что подбивал меня Эрл Аксман. Напротив, как выяснилось, совместные с Эрлом гадости послужили мне отличной тренировкой, но цель я сейчас преследовал совершенно другую. И, уж конечно, мне не казалось, что я схожу с ума, — даже когда в полной тьме снял пижаму и облачился в трусы Селдона, одновременно отпугивая разгневанный призрак его покойного отца и стараясь не запаниковать в присутствии пустой инвалидной коляски Элвина. Я не был одержим ничем иным, кроме непреклонной решимости противостоять несчастью, поджидающему нашу семью и весь круг знакомых и, скорее всего, вознамерившемуся их уничтожить. Позднее отец с матерью скажут: «Он был не в себе», и официальной версией, объясняющей мою ночную выходку, станет лунатизм. Но сна не было у меня ни в одном глазу, и я ни на секунду не забывал о том, что я делаю и зачем. Единственные мои сомнения были связаны с тем, удастся ли мне задуманное или нет. Один из моих учителей предположил позднее, будто меня сбила с толку, спровоцировав своего рода манию величия, история о подземной железной дороге, проложенной перед гражданской войной с целью помочь рабам из южных штатов тайком перебираться на север. Нет, не так. В отличие от Сэнди, я был не из тех мальчиков, что мечтают прославиться, оседлав колесо Истории. История меня вообще не интересовала. И не прославиться я мечтал, а затеряться в безвестности. Мне хотелось стать сиротой.
Единственной вещью в нашем мире, с которой я не мог расстаться, был мой филателистический альбом. Я, может, и оставил бы его дома, будь я уверен в том, что после моего исчезновения в него никто не полезет, но такой уверенности я не чувствовал, — и поэтому в последний миг, уже на выходе из комнаты, остановился возле своего платяного шкафчика и, стараясь действовать как можно тише, извлек его из-под вороха нижнего белья и носков. Потому что нестерпимой была мысль о том, что его могут достать, раскрыть, порвать, выкинуть или, хуже того, отдать в целости и в сохранности какому-нибудь другому мальчику. И вот я взял его под мышку — и альбом, и нож, каким вскрывают почтовые конверты, купленный мною в Маунт-Верноне. Нож был в форме мушкета с примкнутым штыком — и я, стараясь действовать как можно аккуратней, вскрывал им всю приходящую на мое имя корреспонденцию, хотя никакой корреспонденции (если отвлечься от поздравительных открыток ко дню рождения), кроме регулярного Выражаем Вам благодарность за то, что Вы остаетесь с нами, из крупнейшего в мире филателистического магазина «Гаррис и К°», расположенного в Бостоне, штат Массачусетс, мне не поступало.
Я ничего не помню — в промежутке между тем, как, выскользнув из дому, пошел по пустынной улице в сторону монастырских угодий, и пробуждением на следующий день в незнакомой обстановке на явно больничной койке в присутствии родителей с совершенно белыми лицами и врача, который, извлекая у меня из носа какую-то трубочку, деловито сообщил мне, что я нахожусь в госпитале «Бейт Исраэль» и что, хотя у меня, очевидно, очень болит голова, я скоро должен поправиться. Голова у меня и впрямь раскалывалась, но не от падения кровяного давления в мозгу, чего опасались в связи с тем, что меня нашли без сознания и с сильным кровотечением, — и не от сотрясения мозга. Рентгенограмма черепа и неврологический анализ показали, что моя нервная система не пострадала. Если не считать пореза длиной в три дюйма, на который наложили восемнадцать швов (и сняли только через неделю), и того факта, что я не помнил, что и как со мной произошло, мое состояние не вызывало никаких опасений. Сильный удар, сказал врач, — отсюда и боль, и, по всей видимости, потеря памяти. Все нормально. И хотя я, скорее всего, никогда не вспомню, как меня лягнула лошадь (равно как и всю цепочку событий, приведших к этому), врач сказал, что это тоже нормально. В остальном моя память полностью сохранилась. К счастью. Выражение к счастью он повторил несколько раз, и, поскольку голова у меня трещала, оно казалось мне на редкость неуместным.
