Поскольку мой отец покинул работу всего через пару часов после убийства Уинчелла и, пропустив мимо ушей яростные возражения дядя Монти, помчался домой, остаток вечера мы провели вчетвером за кухонным столом, у радиоприемника, в ожидании новостей или хотя бы подробностей. И тут к нам в гости пришли с черного хода «наш» Кукузза и его сын Джой. Они постучались и некоторое время простояли на площадке, пока мой отец не понял, кто именно к нам пожаловал.
Мистер Кукузза был лысым громадным дядькой шести с половиной футов ростом и больше двухсот пятидесяти фунтов весом; он пришел к нам в униформе ночного сторожа — темно-синяя рубашка, тщательно отутюженные темно-синие брюки на подтяжках и вместе с тем на ремне — и оказался с головы до ног увешан самым странным снаряжением, какое мне когда-либо доводилось видеть и до него дотрагиваться — общим весом в несколько фунтов. Две связки ключей, размером с ручную гранату каждая, висели у него по бокам, поверх брючных карманов; самые настоящие наручники и специальные часы в черном чехле были приторочены к поясу. С первого взгляда я принял эти часы за бомбу — и ошибся, — но уж пистолет в кобуре опознал без ошибки. Длинный ручной фонарь, который вполне мог послужить небольшой дубинкой, торчал у него из заднего кармана, а на рукаве рубашки имелась треугольная нашивка со сделанной синими буквами надписью «Особая охрана».
Джой тоже вымахал — всего на два года старше меня — и гораздо выше, и наверняка вдвое тяжелее, и выглядел он, по-моему, ничуть не менее интригующе, чем его отец. На правом ухе у него был наушник, похожий на изжеванную, а затем раскатанную жевательную резинку, от наушника шел проводок к черному приборчику с номеронабирателем, как у телефонного аппарата, а сам приборчик находился в нагрудном кармане; еще один проводок шел к батарейке размером с сигарету кинг-сайз, находящейся в кармане брюк. А в руках он держал пирог, который его мать спекла в подарок моей.
Джой принес в подарок пирог, а его отец — пистолет. У него, объяснил он, два пистолета — один служебный, а другой, так сказать, для личного пользования. Этот второй он и принес моему отцу.
— Весьма любезно с вашей стороны, — сказал мой отец, — но зачем он мне? Я ведь не умею стрелять.
— Всего-то и делов — нажать на курок.
У мистера Кукузза оказался на удивление мягкий для такого колосса голос — мягкий, но не без хрипотцы, словно он сорвал его, крича на кого-то в ходе долгого ночного дежурства на открытом воздухе. И акцент столь приятный, что позднее, наедине с собой, я попытался его сымитировать, бессчетное число раз произнося вслух одно и то же: «Всего-то и делов — нажать на курок». За исключением матери Джоя, родившейся в Америке, все «наши» Кукузза разговаривали как-то чудно — престарелая бабушка — чуднее всех, чуднее даже, чем Джой, голос которого напоминал скорее эхо чьего-то чужого голоса. И говорила она так чудно не только потому, что изъяснялась исключительно по-итальянски — как с другими (в том числе со мною), так и с самой собой (она вечно бормотала себе под нос, подметая на лестнице черного хода, или наклоняясь над грязной грядкой, которую немедленно разбила у нас на заднем дворе, или просто стоя в дверях). Чуднее всех она говорила потому, что голос у нее был мужской; в своем длинном черном платье она выглядела тщедушным старичком, почему-то переодевшимся в женский наряд, — и разговаривала, как старичок — властный такой старичок, то и дело порыкивающий на внука и отдающий ему приказы, которые он безропотно исполняет. Чересчур сочувствовать глухоте Джоя мешали общительность и жизнерадостность этого парня, смеявшегося часто, подолгу и заразительно, да и вообще был он для жалости слишком горяч, слишком любознателен, слишком монументально сложен, да и слишком сообразителен тоже, хотя мысль его выстреливала в самом непредсказуемом направлении. Жалеть его было трудно — и все же, оказавшись в кругу собственной семьи, он демонстрировал столь патологическое послушание, что наблюдать это было просто неприятно — так же неприятно, как патологическое хамство Шуши Маргулиса. Во всем Ньюарке не было более примерного сына-итальянца, чем Джой; прошло не так уж много времени — и моя собственная мать нашла его совершенно неотразимым: трогательно-безупречная сыновняя любовь, трогательно-длинные и темные ресницы, трогательно-изучающий взгляд на старших в ожидании подлежащего немедленному и неукоснительному исполнению приказа позволили ей преодолеть всегдашнюю настороженность по отношению к неевреям. Правда, при виде деревенской бабушки у нее (да и у меня) по спине бежали мурашки.
— Всего-то и делов, — мистер Кукузза объяснял и на словах и на пальцах, пустив в ход большой и указательный. — Прицеливаешься и стреляешь. Прицеливаешься и стреляешь — всего-то и делов.
— Мне это не понадобится, — возразил мой отец.
— А ну как придут? — спросил мистер Кукузза. — Что тогда?
— Кукузза, я родился в Ньюарке в 1901 году. Всю жизнь я вовремя платил за квартиру, вовремя платил налоги и вовремя платил по счетам. Я ни разу не обманул ни одного клиента ни на копейку. Я ни разу не преступил закона. Я верю в нашу страну. Я люблю нашу страну.
— Я тоже, — отозвался наш могучий сосед с первого этажа, черный кожаный пояс которого был так широк, что его вполне можно было увешать головами поверженных врагов, — во всяком случае, глядя на него как загипнотизированный, я представлял себе именно это. — Я приехал, когда мне стукнуло восемнадцать. Лучшая страна в мире. И никакого тебе Муссолини.
— Я рад, что вы воспринимаете это именно так, Кукузза. Муссолини — это настоящая трагедия для Италии. Это настоящая трагедия для людей вашего чекана.
— Муссолини, Гитлер — меня от них блевать тянет.
— Знаете, что я люблю, Кукузза? День выборов, — сказал мой отец. — Мне нравится голосовать. Достигнув совершеннолетия, я не пропустил ни одних выборов любого уровня. В 1924 году я голосовал против Кулиджа и за Дэвиса, а выиграл Кулидж. И мы все скоро узнали, как Кулидж обошелся с несчастным народом нашей страны. В 1928 году я голосовал против Гувера и за Смита, а выиграл Гувер. И мы все скоро узнали, как обошелся с несчастным народом нашей страны уже он. В 1932 году я во второй раз голосовал против Гувера и в первый раз за Рузвельта, и, слава Богу, Рузвельт выиграл — и ему удалось поставить Америку на ноги. Он вывел страну из Великой депрессии и дал народу то, что пообещал — «Новый курс». В 1936 году я голосовал против Лэндона и за Рузвельта — и опять Рузвельт выиграл; только два штата — Мэн и Вермонт — проголосовали за Лэндона. Даже в Канзасе он победить не сумел. Рузвельт одержал победу с самым подавляющим преимуществом за всю историю президентских выборов — и опять-таки он выполнил все обещания, данные трудящимся в ходе избирательной кампании. Ну, а как отблагодарили его за это избиратели в 1940-м? Предпочли ему фашиста. Не просто идиота вроде Кулиджа, не патологического глупца типа Гувера, но самого настоящего фашиста, именно за свой фашизм и награжденного гитлеровской медалью. Они предпочли Рузвельту фашиста в связке с фашистским подпевалой Уилером, они ввели в правительство Генри Форда — не просто антисемита, единодушного по еврейскому вопросу с Гитлером, но и по сути дела рабовладельца, который превратил своих рабочих в придаток к машинам. И вот, сэр, вы приходите ко мне нынче вечером и предлагаете мне пистолет. В Америке, в 1942 году, только что въехав сюда, будучи человеком, которого я толком даже не знаю, вы приходите ко мне и предлагаете пистолет, чтобы я смог защитить себя и свою семью от толпы погромщиков, возглавляемой самим Линдбергом. Только не подумайте, Кукузза, будто я не испытываю благодарности. Я никогда не забуду вашу заботу. Но я гражданин США, и моя жена тоже, и мои дети тоже, и гражданином США был… — Тут голос отца предательски задрожал. — …Уолтер Уинчелл…
