— Кому?
— А хотя бы той, которую шибко волнует имя твоего редактора. Ах, как интересно! Не юли, Питер, признавайся: ты ведь хотел — как это мужики говорят? — вставить ей пистон? Все глаза проглядел на коровьи титьки!
— Действительно, я обратил внимание на ее декольте.
— Большее, чем следовало.
— Но гораздо меньшее, чем ты, Морин.
— Он еще и язвит! Он, видите ли, каламбурит! Оставь этот тон, когда говоришь с законной женой! Ты не просто хотел ее трахнуть — ты умирал от желания вставить ей пистон.
— Во время разговора я думал совсем о другом.
— И я знаю, о чем: ты старался подавить свой половой психоз! Ты маньяк, Питер. Сколько сил тебе, бедняжке, приходится тратить, чтобы сдерживать неумеренную похоть! Правда, когда дело касается жены, вожделение почему-то улетучивается само собой. Ладно, хоть раз в жизни скажи правду. Будь ты вчера без меня, потаскуха наверняка оказалась бы в этом отеле, в этой кровати, так ведь? В этой самой постели! Уж она бы тебе не отказала. Она никому не отказывает. Слов не хватает. Зачем ты меня терзаешь, почему ты готов трахать все, что движется, — кроме собственной жены?
Моя семья… Из каких разных людей она состоит! Вот мы с Морин; вот Джоан, Элвин и их четверо детей: Мэб, Мелисса, Ким и Энтони; а вот Моррис с Ленор и близнецами Абнером и Дейви… Какое может быть сравнение? Все живут, беспокоясь совсем о разном. У Элвина свои проблемы, Моррис думает о других. Моррис и впрямь думает о других: он немелкая сошка в программе помощи развивающимся странам; он консультант Комиссии ООН по восстановлению экономики и еще шести подобных международных организаций; он без конца мотается в Африку и страны Карибского бассейна. Ему до всего есть дело; его беспокоит социальное и экономическое неравенство; он еще в конце тридцатых годов, учась по вечерам в Нью-Йоркском университете, днем трудился в Еврейском центре по оказанию помощи неимущим Бронкса, и я помню, как волновала его несправедливая нищета. После войны он по любви женился на Ленор. Она стала ему доброй, преданной, внимательной женой. Когда близнецы доросли до детского сада, поступила в Колумбийский университет на библиотечный факультет. Магистр. Работает в одной из нью-йоркских библиотек. Сейчас сыновьям по пятнадцать; год назад родители предложили им поменять местную школу в Вест-Сайде на очень престижную частную в Хорас-Мэнн. На размышления дали два дня. За этот срок однокашники-пуэрториканцы, превратившие школьные коридоры, туалеты и спортивные площадки в зону откровенного терроризма, дважды самым нахальным образом обчистили близнецов до нитки, и все же мальчики наотрез отказались стать «лицемерами, прячущимися в частной школе от реальных жизненных проблем» (а два их приятеля, живущие по соседству, дети университетских преподавателей, — стали). Моррис, обеспокоенный безопасностью двойняшек, попробовал было их уговаривать, но Абнер и Дейви ответили чуть не хором: «А принципы? Ты всегда твердишь о принципах. Неужели ты можешь предать собственные идеалы? Выходит, ты такой же, как дядя Элвин! Если не хуже».
Что ж, Моррис мог только гордиться, столкнувшись с такой убежденностью сыновей. Едва они стали понимать человеческую речь, брат Мо начал толковать детям о социальной справедливости и экономической целесообразности. Они засыпали под рассуждения о послевоенном этапе развития самой богатой, но не самой разумной страны: вместо «Белоснежки и семи гномов» — необычайные приключения Мартина Диеса
[83]
и Комитет по расследованию антиамериканской деятельности; вместо Пиноккио — Джо Маккарти
[84]
; вместо сказок дядюшки Римуса — рассказы о Поле Робсоне и Мартине Лютере Кинге. Тушеное мясо за обедом подавалось с гречневой кашей и докладом о политиках левого толка (во всяком случае, при мне): супругах Розенберг или Генри Уоллесе, Льве Троцком или Юджине Дебсе, Нормане Томасе или Дуайте Макдональде, Джордже Оруэлле, Гарри Бриджесе, Сэмюэле Гомперсе. Исторический гарнир не шел в ущерб основному питанию: Моррис внимательно следил, чтобы дети ели зелень и свежие овощи, не глотали содовую залпом и все за столом были сыты, сыты, сыты. Аппетит окружающих доставлял ему явное удовольствие. Он хотел удовлетворять его самолично. «Сядь!» - кричит Моррис жене, устремившейся было на кухню, где она и без того проторчала весь день, за новой порцией масла. «Сиди!» — и отправляется за маслом сам. «Мне бы стакан воды», — говорит Абнер. «Кому еще воды? Пеппи, может, пива? Я принесу». Мо опять уходит и возвращается, прижав к животу полную охапку снеди и бутылок, вываливает на стол, расставляет, раскладывает, разливает и машет близнецам рукой: мол, теперь можно поговорить. Они и рады; Моррис выслушивает их внимательно и серьезно. Один из сыновей настаивает, что Элжер Хисс
[85]
все-таки коммунистический шпион; другой, громко перебивая брата, — что Рой Кон
[86]
еврей.
Именно в этой семье я ясно понял всю противоестественность наших отношений с Морин. Вечером после онемения в Бруклинском колледже Мо по моей просьбе позвонил ей. Питер прихворнул, он у нас, лежит в постели, все в порядке. «Передай ему трубку». — «Он сейчас не может говорить». В ответ Морин пообещала прилететь первым же рейсом. Моррис попробовал ее урезонить: «Питер никого не хочет видеть. Пойми, ему не до того». — «Что значит „не до того“? Я его жена!» — напомнила Морин. «Я знаю, но ему нужен покой». Взрыв. «Моррис, что за ерунда? Чем вы там занимаетесь? Какой такой покой ему нужен? Если ты думаешь, что он еще ребенок, — на здоровье. Но я так не думаю. Ты слушаешь? Я требую дать мне возможность поговорить с мужем! Я не допущу, чтобы кто-то брал на себя роль Большого Брата по отношению к человеку, который получил стипендию Гуггенхейма!» Но мой большой брат был не из пугливых; он просто повесил трубку. А она просто позвонила еще раз. И еще. И еще.
Через двое суток я почти пришел в себя и собрался домой. Мы снимали на лето хижину у озера Мичиган, и я хотел как можно скорее из городской квартиры в Мэдисоне перебраться в лес. Пора вернуться к нормальному творчеству, Мо. «И к благоверной», — добавил он.
