Развинтил станок и бросил лезвие в унитаз, но сколько ни спускал воду, оно все равно лежало на дне. Затем забежал в спальню. Я вопил, плакал и рвал на себе одежду; я и прежде давал таким образом выход гневу, но на этот раз разорвал на себе все, буквально все. До нитки. Открыл шкаф, напялил нижнее белье Морин. Трусики оказались малы, слишком узкие, еле заправил член. Теперь бюстгальтер. Продел руки через бретельки, вот так… Я стоял посреди спальни, весь в крови, слезах. Она возникла на пороге. Остановилась. Посмотрела, как в зеркало. Ведь она тоже была в исподнем, мы оба красовались в нижнем белье. Посмотрела, посмотрела и как запричитает: «Миленький мой, не надо, не надо!»
— И это все? «Миленький мой» и «не надо» — больше ничего? — спросил Шпильфогель.
— Еще она сказала: «Сними это сейчас же. Я никогда никому не скажу о том, как ты ходил в моем белье».
— Это произошло два месяца назад, если я правильно понял, — задумчиво пробормотал Шпильфогель. — Что же случилось дальше?
— Все очень плохо, доктор.
— А именно?
— У меня появились странности.
— В чем они проявляются?
— Ну, во-первых, я остался с Морин — куда уж страннее после всего, что сделано и сказано. Все про нее знаю и все-таки живу с ней. А куда деться? Если я завтра не прилечу домой, начнется вселенский скандал. Она недвусмысленно это пообещала, говоря по телефону с моим братом. Я уверен: Морин именно так и поступит.
— Очень хорошо, а во-вторых?
— Сперма.
— Хм, сперма? Что у вас со спермой?
— Меня, понимаете ли, неудержимо тянет оставлять ее в разных местах… как это объяснить… что-то вроде меток.
— Ну-ну…
— Вот именно, метки. Бывая в чужих домах, я мечу их спермой.
— Вы тайно проникаете в частные владения, пользуясь отсутствием хозяев?
— Как вы только могли такое подумать? — резко одернул я доктора. — Вы что, принимаете меня за ненормального? Нет, нет, меня приглашают в гости, на приемы, на вечеринки. Я захожу в ванную комнату и оставляю капли спермы на кране, скажем, или в мыльнице, где-нибудь. Всего несколько капель.
— Иначе говоря, придя в гости, вы мастурбируете в ванной?
— А как же иначе? Потом возвращаюсь к остальным.
— Вы как бы оставляете свою роспись.
— Серебряная пуля Тернопола
[104]
.
— Серебряная капля Тернопола в ванной, на кране или в мыльнице, — удачно отреагировал Шпильфогель на мою шутку, но я не улыбнулся и не стал продолжать в том же духе; серьезная тема не была исчерпана.
— Не только в ванной на кране или в мыльнице. В университетской библиотеке на корешках книг — тоже.
— Книг? Каких книг?
— Любых. Какие попадутся.
— А где еще? Говорите, прошу вас. Не стесняйтесь, — подбодрил меня доктор.
— Однажды, — отрапортовал я после тяжелого вздоха, — мне приспичило заклеить спермой конверт со счетом телефонной компании.
— А вот это действительно оригинально, мистер Тернопол, — хмыкнул Шпильфогель.
— Зачем мне все это нужно? — жалко всхлипнул я.
— Зачем, вы спрашиваете? Успокойтесь. Дело яснее ясного.
— Я вышел из-под контроля! — Плач так и рвался наружу.
— Ошибаетесь, — мягко произнес доктор Шпильфогель, для убедительности в такт словам похлопывая ладонями по подлокотникам кресла, — вы полностью под контролем. Под контролем Морин. Вы взвинчены до крайности. Озлоблены. Но изливаете гнев, беспрестанно рыдая, на все, что угодно, кроме его истинного источника.
— Понимаю, на что вы намекаете. Но Морин для меня — неприкасаемая. Если что, она погубит Карен. Ее репутацию, будущее, саму жизнь! У этой ищейки собраны досье на всех моих студенток. Пропадет невинное существо!
— Судя по вашему же описанию, Карен сумеет за себя постоять.
— До определенной степени. Вы не подозреваете, на что способна Морин. Хоть на прямое убийство. Я не рассказывал, как она пыталась вырвать у меня из рук руль, когда мы в Италии ехали на «фольксвагене» по горной дороге? Нет? А вы знаете, из-за чего Морин тогда решила сбросить нас под откос? Из-за того, что в Сорренто, выходя из дверей гостиницы, я не пропустил ее вперед. Целую неделю переваривала этот ничтожный инцидент, заводила себя, распаляла, — и взрыв, и пропади все пропадом. Когда вожжа попадает под хвост, на Морин нет удержу.
— Если это действительно так, предостерегите Карен. Она будет подготовлена к неожиданностям, и ничего страшного не случится.
— Схватилась за руль и стала выкручивать его в сторону пропасти! Кошмар! Трудно поверить, но я говорю чистую правду. Более того — я о многом не говорю!
Теперь, когда чувство мести во мне мертво, когда переполнявший меня гнев угас, а прах Морин давно развеян с самолета над волнами Атлантики, я думаю, что и безо всякого Шпильфогеля мог бы справиться с проблемой Морин Мецик-Уокер Тернопол, этой истеричной недоучки, игравшей мужем, как плюшевой игрушкой. Ведь, в конце-то концов, я был сильнее, умнее, образованней и куда достойней. Почему же, доктор Шпильфогель, ваш пациент превратился в безвольную уступчивую жертву? Почему не сработал инстинкт самосохранения? До поры до времени я убеждал себя, будто не могу бросить Морин в несчастье; но, поняв, что в беду ввергла меня она, почему не нашел сил для ухода? Даже посвященный в тайну мочи, даже тогда не ушел. Отчего? Отчего тот, кто всю жизнь — и в детстве, и в юности, и на пороге зрелости — настойчиво и бесстрашно отстаивал собственную самостоятельность, в результате подчинился придурочной взбалмошной Клитемнестре?
[105]
Ничего не ответил доктор Шпильфогель, лишь предложил приоткрыть дверь в беззаботные детские годы. Нашу вторую беседу он начал с вопроса: «Скажите, жена напоминает вам мать?» Хороший вопрос. Стало быть, он не собирается топтаться своими психоаналитическими подошвами по болезненным воспоминаниям об армии или, того хуже, о последних двух месяцах в Висконсине. «Нет, не напоминает», — честно ответил я. Морин мне вообще никого не напоминает. Она ниже всяких сравнений. И представить не могу, что есть на свете другая женщина, способная так измываться над человеком, третировать и унижать его столь изощренно и извращенно. И мужчины такого не припомню, разве что сержант в Форт-Диксе, ответственный за строевую подготовку, мог посоперничать с Морин — если бы, конечно, она дала фору. Я думаю, доктор Шпильфогель, что все обстоит как раз наоборот: жена всегда и во всем не напоминала мне мать. Моя мать — существо не злобное, не сварливое, не упрямое, не вспыльчивое, не склонное к самоубийству. Она меня никогда не обижала. Она меня всегда обожала. Пылинки готова была сдувать. Боготворила. Потакала. Представляете, как это грело? Безграничная материнская убежденность в моей исключительности — вот что подтолкнуло к развитию мои природные способности. Не скрою, я во всем подчинялся матери, когда был ребенком, — но ведь то, что дитя слушается родителей, еще не повод для разговоров о подавлении. Это естественно, это основа нормальных отношений в семье, реализм для маленьких. С пятилетним ведут себя иначе, чем со взрослым. В подростковом возрасте отношения с матерью изменились. Я перестал слепо подчиняться, но, не вступая в острые противоречия, где лаской, где наигранным страданием всегда мог подвигнуть маму на поддержку любых моих желаний и начинаний; она держала сторону младшего сына практически во всех конфликтах, вызванных, по большинству, непоколебимым в юном Питере ощущением превосходства над всеми; достичь взаимопонимания было тем проще, что в глубине души она сама была совершенно согласна с такой постановкой вопроса. Принц неумолимо шагает к коронации; не нам ему мешать.
