— Мистер Тернопол, — со спокойной мрачностью сказал Иген, опуская руку с портфелем, — вы совершили самоубийственную ошибку.
— Мерзавец! — прорычал я. — Будешь плакать кровавыми слезами!
— Посмотрим — кто, — ответил Иген, омерзительно улыбаясь. Вокруг нас уже собрался кружок любопытствующих.
— И не стыдно вам представлять интересы хитроумной змеи? — Я постепенно приходил в чувство. — Вы хоть про мочу-то знаете?
— Какая моча? — ненатурально изумился адвокат. — У вас богатое воображение, мистер Тернопол. Использовали бы его в профессиональных целях.
На этом дебаты прервались. Под жестким конвоем своего адвоката я был оттеснен по коридору в мужской туалет. Мгновенно там же оказался тот гнусный тип с последнего ряда в темном плаще. Неприлично толстый Валдуччи из «Дейли ньюс».
— Пошел вон, — крикнул я.
— Всего пара вопросов. Совершенно невинных. Я ваш читатель. И почитатель.
— Не похоже.
— Что вы! Мне понравился ваш роман. «Еврейский лавочник», да? Вот видите, без обмана. Жена тоже прочла. Потрясающий финал. Вот бы поставить фильм!
— О кино сегодня уже достаточно говорилось.
— Да плюнь ты на все это, Пит, — перешел Валдуччи на панибратский тон, — просто читатели интересуются, чем твоя благоверная занималась до женитьбы?
— Танцевала. В самых низкопробных шоу. Больше комментариев не будет. Катись отсюда!
— Как скажете, как скажете, — поклонившись моему адвокату, который предусмотрительно встал между нами, Валдуччи направился было к выходу, но тут же передумал и спросил с наигранным почтением: — Не позволите ли, сэр, раз уж я оказался здесь, немного отлить?
Никто не протестовал. Наступившая тишина нарушалась только шумом полновесной репортерской струи. «Бога ради, больше ни слова», — прошептал адвокат. «Пока», — бросил Валдуччи, вымыв и высушив руки.
Утренний выпуск «Дейли ньюс» порадовал читателей подвалом на пятой полосе, украшенным заголовком шириной в три колонки:
ПИСАТЕЛЬ-ЛАУРЕАТ ПРОТИВ АДВОКАТА:
БИТЬ ИЛЬ НЕ БИТЬ?
Не стоит сомневаться, что под материалом стояла подпись Валдуччи. Текст дополняли две фотографии: я с суперобложки «Еврейского папы», каким был в 1959 году, молодой и счастливый, и Морин, снятая вчера на ступеньках окружного суда: измученная, со впалыми щеками, тяжело опирающаяся на руку своего адвоката, Дена П. Игена. Ему, сообщалось в фельетоне, за семьдесят. В студенческие годы, в Фордхеме, он был чемпионом по боксу в среднем весе, потом имел репутацию «красного», а сейчас славится как общепризнанный тамада на встречах выпускников. Наша стычка описывалась в самых зубоскальских интонациях. Само собой разумеется.
— Зачем только я вас послушался? Будь у меня нож, заодно прирезал бы и Валдуччи, сделал бы доброе дело.
— Вам так не нравится публикация в «Дейли ньюс»?
— И судью тоже. Чик — по самодовольному жирному горлу. Сидит и льет слезы сожаления на задницу Морин!
— Да уж. Но вы наслаждались бы возмездием мгновение, не больше. — Шпильфогель скривил губы в едкой ухмылке. — Морин, Иген, репортер и судья… Вообразите: убиты четыре человека. Виновнику не поздоровится. Что делать, всем нам приходится иногда сдерживаться.
И каков же итог? Я продолжал оставаться пациентом доктора Шпильфогеля. Морин продолжала жить и исходить мстительной злобой. Сьюзен Макколл продолжала быть моей нежной, благодарной и преданной подругой.
СВОБОДЕН
Я этот прах своею звал женой.
Ей райский отдых дан, а мне — земной.
Джон Драйден.
Надпись на надгробии жены
Три года спустя, весной 1966 года, Морин позвонила и сказала, что нам необходимо поговорить «лично», «наедине», без адвокатов и как можно скорее. После памятного инцидента в зале суда, так заинтересовавшего «Дейли ньюс», мы виделись всего два раза: на новых заседаниях, инициированных истицей для выяснения возможности увеличить размер алиментов. Ста долларов в неделю, взимаемых по давнишнему решению судьи Розенцвейга с широко известного соблазнителя студенток, покинутой жене решительно не хватало. Дважды эксперты изучали мои последние налоговые декларации и банковские счета — и дважды подтвердили, что я плачу по совести. На самом-то деле — бессовестно много. Алименты надо было бы не увеличить, а уменьшить. В свое время, принимая решение, судья Розенцвейг исходил из того, что я получаю в университете штата Висконсин пять тысяч двести долларов в год и еще пять тысяч годовых — от моего издателя (учитывалась четверть от общей суммы довольно существенного аванса, выплаченного мне на четыре года вперед под обязательство написать роман). К 1964 году, однако, аванс подходил к концу, а книга и не думала складываться, и мои финансовые обстоятельства стали поистине угрожающими. Выходило вот что: пять тысяч шли в пользу Морин, три — на лечение у доктора Шпильфогеля; остаток в две двести едва покрывал траты на еду, жилье и прочие тривиальные нужды. К началу нашего раздельного проживания на банковском счете у меня было шесть тысяч восемьсот долларов (отчисления с продаж «Еврейского папы»), но эти деньги суд поделил поровну между разъезжающимися супругами, возложив к тому же оплату судебных издержек на ответчика; все, что осталось, ушло в карман адвоката. В 1965 году университет Хофстра стал платить мне больше висконсинского, шесть тысяч пятьсот, но зато литературные гонорары упали. Какая-то мелочь за редкие рассказы. Экономя, я сократил число еженедельных сеансов у Шпильфогеля, и все равно приходилось одалживать у брата. Представ перед новым судьей, ответчик обратил его внимание на то, что алименты составляют уже почти семьдесят процентов дохода, а это представляется не совсем справедливым. Адвокат Иген парировал мои выкладки доводами едва ли не обвинительного свойства: мол, пожелай мистер Тернопол «нормализовать» свои заработки и тем «улучшить собственное материальное положение», к чему стремится большинство «вменяемых людей работоспособного возраста», ему ничего не стоило бы написать кое-что для «Эскуайера», «Нью-Йоркера», «Харпера», «Атлантик-Монтли» или, на худой конец, для «Плейбоя» и получить… (на нос водрузились щегольские очки в черепаховой оправе)…да-да, получить «по три сотни долларов за каждый рассказ, даже совсем пустяковый». В качестве доказательства Иген использовал приобщенные им к судебному делу совершенно формальные письма, с которыми издатели периодически обращаются к каждому сколько-нибудь известному писателю: имейте нас в виду при желании опубликоваться. Новый судья, внимательный благовоспитанный негр средних лет, который при начале разбирательства говорил, что весьма рад встрече с автором «Еврейского папы» (не разочаруется ли этот очередной почитатель? не раскается ли в своей читательской всеядности?) посмотрел на меня вопросительно.
Я объяснил, что такие послания рассылаются массово и автоматически, стоит только достигнуть определенного уровня, и не гарантируют ни высокого гонорара, ни вообще публикации. Закончив произведение, автор передает его своему агенту, а уж тот (по согласованию с первым) предлагает рукопись одному из упомянутых (или не упомянутых) мистером Игеном изданий. Никто не может заставить редакцию напечатать то, что по тем или иным причинам для нее неприемлемо; извольте видеть, что три журнала, якобы жаждущих явить читателю мою прозу, за прошедшие несколько лет неоднократно отвергали ее (соответствующие письма с отказами предъявлены моим адвокатом). К тому же невозможно напечатать ненаписанное, а я сейчас нахожусь во вполне понятном творческом кризисе. Да, да, да! В кризисе! В простое!.. Меня охватила дрожь; судья остался бесстрастным и непроницаемым — так положено по долгу службы; Иген гадко хихикнул. Иген гадко хихикнул и со вздохом обратился к Морин громким шепотом: «Боже мой, творческая личность снова юлит». — «А ну, повторите погромче!» — угрожающе потребовал я — хотя и без того заинтересованные лица прекрасно все расслышали. «Я только заметил, сэр, — ответил Иген, глядя на судью, — что, мы, к сожалению, не творческие личности, и поэтому работаем каждый день, а не тогда, когда заблагорассудится». Судья призвал присутствующих к порядку и отказал Морин в удовлетворении иска, хотя и не снизил размер алиментов.
