— Прости, Пеппи, что беспокою тебя у знакомой, — прозвучал смущенный голос отца, — этот телефон дал мне Моррис.
— Нормально, папа, я сам собирался позвонить.
— Помнишь, что было, когда умер Рузвельт?
Еще бы не помнить. А вот помнит ли папа эпизод из моего романа, посвященный реакции отца на кончину ФДР
[127]
? Там все описано почти с документальной точностью. Он, Джоан и я отправились на йонкерский вокзал, чтобы отдать последний долг усопшему президенту. Когда задрапированный черным паровоз с телом ФДР, пыхтя, медленно прошел мимо перрона, мы с сестрой услыхали хриплые всхлипывания: плакал папа. Случай редкий, почти небывалый. Позже, летом, по пути в Саус-Фалсберг, где семья на неделю сняла номер в гостинице, мы посетили могилу покойного президента. «Трумен, наверное, тоже будет другом евреев», — сказала мама. «Да пребудет в мире и покое душа его, ведь он любил нас», — добавил отец, и их слова растрогали меня до слез. Эти сцены вспоминал молодой герой «Еврейского папы», лежа во Франкфурте в постели Греты и пытаясь при помощи скудного запаса иностранных слов объяснить немецкой подружке, почему его добрый и великодушный родитель терпеть ее не может. И все же: «Помнишь, что было, когда умер Рузвельт?» — поскольку отец никогда не связывал написанное, в том числе и мною, с реальной жизнью. Мне же, наоборот, все происходящее с нами представлялось фрагментами уже опубликованных произведений. Так и в тот вечер: казалось, мы говорим цитатами, какими-то обрывками из диалогов Аббота и Костелло
[128]
. Но никакого дискомфорта я не чувствовал: так повелось давно, это были стиль и традиция.
— У тебя все в порядке? — спросил он. — Прости еще раз, что беспокою тебя в этой квартире.
— Пустое.
— Хотел узнать, все ли в порядке. Представляю, каково сейчас Кеннеди-отцу. Потерять сына! Да еще таким образом…
— Слава богу, остались еще Бобби и Тед. Возможно, это хоть немного облегчит для него потерю.
— Возможно, облегчит, — с сомнением произнес папа, — но ты-то в порядке?
— У меня все нормально.
— Вот и хорошо. Это самое главное. Когда опять в суд?
— В следующем месяце.
— А что говорит адвокат? Какие вообще перспективы? Не может же она доить тебя до скончания времен, что это в самом деле?
— Посмотрим.
— Как у тебя с деньгами? — поинтересовался он.
— Нормально.
— Мальчик, если ты стеснен…
— Спасибо, у меня все есть.
— Ну ладно. Не пропадай, слышишь? Мы с мамой нервничаем, когда от тебя нет вестей.
— Я буду звонить, конечно же, буду.
— И не забудь сразу же после суда сообщить, как все решилось. И если тебе понадобятся деньги…
— Разумеется, папа.
— Главное, не волнуйся. Линдон Джонсон
[129]
хоть и южанин, но соображает. Для нас лучше бы, конечно, Хэмфри
[130]
, но что мы можем сделать. Джонсон тоже ничего. Израилю нечего бояться, так я думаю. Или есть чего? А ты как думаешь?
— Как ты, папа.
— Да. Надеюсь, ты и правда в порядке. Береги себя. Мы с тобой, понимаешь, о чем я?
— Я и правда в порядке.
Весь вечер мы со Сьюзен просидели у телевизора. Президентский самолет прибыл в Вашингтон. Миссис Кеннеди сошла по трапу и склонилась над гробом.
— Заставить нацию так скорбеть — предел мечтаний любого героя, — сказал я.
— И твоих?
— Я не герой. Всего лишь обычный гражданин.
— А я ведь голосовала не за него, — позже, в постели, крепко обняв меня, прошептала Сьюзен и заплакала.
— Вот как?
— Я голосовала за Никсона.
— Господи, как же тебе задурили мозги.
— Думаю, Джекки тоже не голосовала бы за Джона, кабы не супружеская солидарность.
В сентябре 1964 комиссия Уоррена опубликовала свои выводы по поводу гибели президента; Шпильфогель со своим научным текстом в «Форуме» опередил ее всего на неделю. Ответственность за убийство была возложена на Ли Харви Освальда, действовавшего в одиночку и по собственной инициативе; мне же достались нарциссизм, сексуальная агрессия и чувство вины. Не все поголовно согласились с основными положениями обоих докладов. И там и здесь некоторых смущала сомнительность свидетельств, неопределенность методологии и двусмысленность задач, которые ставили перед собой исследователи… Так проходили годы, полные бедственных событий и катаклизмов; читая газеты, слушая радио, смотря телевизор, я пытался убедить себя, что мои обстоятельства — еще не самые безнадежные. Я боролся только с Морин. А мог оказаться в призывном возрасте и воевать с вьетнамцами. Или родиться вьетнамцем и воевать с американскими призывниками. Или включиться в противостояние с ЛБД
[131]
. А что Морин Джонсон из Элмайры по сравнению с Линдоном Беном Джонсоном из Белого дома? Так, мелочь. Я смотрел телерепортажи из Сельмы, Сайгона, Санто-Доминго, я твердил себе: бывает и хуже, — но при этом ощущал, что хуже моего положения не бывает. В октябре 1965 года, теснясь со Сьюзен на Овечьем лугу Центрального парка в тысячной толпе, протестующей против войны и пытающейся разобрать, о чем именно вещает преподобный Коффин
[132]
, я в пятнадцати метрах от себя увидел Морин. На пальто — эмблемка: «Доктор Спок
[133]
не одинок». Миссис Тернопол приподнялась на цыпочки, пытаясь разглядеть оратора на далекой трибуне. Вид вполне нормальный. Значит, до нервного срыва и оплаты последующего лечения, которой мне угрожали (если я не стану вести себя как подобает мужчине), еще далеко. Держись, милая, экономь мои денежки!
